шла спокойно. Вот уже коридор, где я спорила телом с разумом, но страха не было. Я прислонила трость к стене, сделала несколько шагов. Ничего. Я повернулась и услышала детский плач.

Время остановилось. Я сползла по стене, машинально подсунув трость под зад и прикрыв ее юбкой так, чтобы ничего не было видно. Кто-то бежал, кричала злобно на старух и родильницу Парашка, и теперь ее вопли раздавались на весь старый форт, а я растворяла мир в слезах.

Есть то, что я делать никогда не умела. Но, может быть, то, что я начала, помогло, а может, и раньше Парашка решила, что придет в самый нужный момент, у нее получилось, а у меня нет, и винить себя в этом нет никакого смысла.

Я даже не подняла головы, когда пришел сморщенный старичок с горящим небольшим кругом и встал напротив меня.

— Негодно, баба, — ворчливо заметил священник, светя на меня Святым Огнем, и я застыла, готовая к новой атаке паники. — Негодно лезть в промысел Всевидящего. Негодно ворошить лоно бабье. Была бы не клятая, приговорил бы я тебя к покаянию. Но твой путь не мной назначен, не мне судить, — и на этой обнадеживающей ноте старик ушел, пыля по коридору длинной рясой, но вроде бы отчитал он меня больше для самоуспокоения.

Замшелый хрен, лениво подумала я, указывать мне он еще собрался, куда мне лезть и что ворошить, твое счастье, старый козел, что ты этого воочию не увидел.

Мое ведь тоже огромное счастье, что он не пришел, пока я была рядом с роженицей.

На этот раз я проиграла, но победила.

Глава восемнадцатая

Кошмар закончился, и никто не умер. «Никто не умер», — повторяла я как заведенная, слизывая кровь с исколотых иголками пальцев, запихивая в себя еду, которая с каждым днем становилась все скуднее и отвратительнее, объясняя Парашке, как ухаживать за младенцем, и получая от нее ехидные, часто обидные комментарии. Никто не умер, даже я, пусть и добавила к своим страхам новый страх, но за все в жизни нужно платить. Мне приходилось платить за магию.

Теодора в своей конуре то спала, то качала, то кормила ребенка. Первые сутки у нее шло небольшое кровотечение и толком не было молока, но стараниями Парашки она «раздоилась». С первых часов, несмотря на кровотечение, старухи заставляли ее ходить взад-вперед по коридору — зачем, я так и не добилась внятного ответа, но кровь идти перестала, страшные дородовые отеки сошли, и хотя поначалу передвигалась Теодора через крики и слезы и только с посторонней помощью, ходьба помогала. Дней пять мы по очереди дежурили в ее комнате и все это время выносили капризы матери, плач малыша и духоту. У меня терпения оказалось намного меньше, и я манкировала: меняла себя на старух, льстя им, что у них больше опыта. Старухи велись, я без проблем высыпалась у себя в камере.

Ни Парашка, ни ее сестры все-таки злыми не были, озлобленными, это правда, но кто в таких условиях не озлоблен? Он или святой, или дурак, или хочет тебя убить.

Теодора наконец смогла сидеть и добираться до сортира самостоятельно. Парашка велела ей одеться и отправила ее на улицу — гулять с ребенком пару часов. Я как раз дошила слинг, и случилась наша с Парашкой первая стычка: я настаивала, чтобы младенца не пеленать и тем более не давать ему сосать кусок квелой синей картофелины, Парашка отбрехивалась — сперва для проформы, потом обозлилась по-настоящему, мне прилетело ссаной тряпкой — это была не метафора, и я капитулировала. Выросли бессчетные поколения за пятьдесят тысяч лет существования homo sapiens, и не стоил еще один младенец того, чтобы я оказалась у старух в опале.

Ребенок был крупный, молчаливый и темненький. Атташе приехал из южных стран, и я, вспомнив арапа Петра Великого, а также судьбы его любовниц и жен, лишь вздохнула. Цвет кожи малыша меня не беспокоил, но причина, по которой Теодора бросила все и сбежала на каторгу, стала ясна как день. Останься она в столице, кто знает, не побили бы ее еще и камнями, потому что эта славная традиция и Ганнибала пережила лет на двести пятьдесят.

История, черт ее трижды дери, повторяется, в каких эпохах и мирах ее ни крути.

— Как ты назовешь ребенка? — спросила я, когда прохаживалась с Теодорой и малышом. На прогулку мы выбирались за казармы — длинные, неплохо сохранившиеся одноэтажные строения, там постоянно висела кирпичная пыль, зато не так зверствовал ветер.

— Александр, — дернула плечом Теодора. — Может, он станет великим?

Я припомнила известные мне исторические факты и не согласилась.

— Или просто богатым и благополучным, — кивнула я. — Это неплохо.

Знакомый мне темнокожий Александр был, бесспорно, велик, только я бы не обольщалась: не всякий император будет согласен дважды гасить из собственного кармана долги твоей семьи в сумме, равной почти двум миллионам привычных мне долларов.

На прогулке я подкралась к одежде стражников, которые развлекались чем-то вроде шутливого — слава богу! — кулачного боя, и, состроив доверчивую физиономию, поинтересовалась, чем же обработана их одежда, что с нее стекает вода. Стражники были немолодые, уставшие, к каторжанкам относились по-отечески и мне объяснили, что это специальный жир. Мои глаза стали совсем умоляющими, я затараторила, что жир мне жизненно необходим, и вечером мне принесли похожий на огромную мутную медузу кусок. Полночи я топила на кухне жир, оказавшийся страшно вонючим, вываривала в нем пеленки, превращая их в аналог клеенки, остатками обмазала конверт, защитив его таким образом от дождя и ветра.

Несмотря на конфликт из-за пеленания и соски, я продолжала причинять этому миру добро и измучила баб, принуждая готовить Теодоре отдельно и сытнее, чем мне, стирать пеленки, высушивать их, затем прокаливать, положив на сковороду. Совершенно ненужная вещь в двадцать первом веке и первоочередная там, где даже антибиотиков не было. Я понимала, что однажды кто-то из старух не выдержит и сковорода вместе с пеленками полетит мне прямо в голову, что оскал и недобрый взгляд из-под остатков косм — предвестники, и, качая головой, выходила на улицу и смотрела на горизонт.

Надежды у меня никакой не осталось, но я приказывала себе верить в то, что уже никогда не случится.

Я узнала, где находится церковь, дошла до нее, опираясь на трость, и никто не сказал мне ни слова, хотя видели меня и стража, и