Хотя он даже не попробовал их, Мо Жань помнил эти пельмени половину своей жизни.

Сидя на вершине, Мо Жань свысока взирал на этого напуганного до ужаса человека, который от его слов сначала растерялся, затем испугался, а потом начал безбожно льстить. Его рот не закрывался, исторгая хвалу и обещания. Он тут же поклялся немедленно отослать своего повара на Пик Сышэн в дар Тасянь-Цзюню.

В тот день Мо Жань как никогда ясно осознал, что в этом мире большинство людей предпочтут, стоя на коленях, облизывать подошвы сапог сильных, но никогда не «опустятся» до сочувствия и доброты в отношении тех, кто слабее их.

Мо Жань затряс головой, пытаясь выкинуть мысли о прошлом из своей головы.

На самом деле он не любил оборачиваться назад и вспоминать то время. Это было его слабое место[110.17], и не стоило лишний раз трогать его.

Но сама ситуация, когда он стучался в каждую дверь как проситель, обращаясь к людям с просьбой и каждый раз получая отказ, была слишком знакомой. Он невольно ослабил контроль и воспоминания вырвались наружу, утягивая его в беспросветную тьму прошлого.

На какое-то время Мо Жань утратил чувство реальности.

Ему вдруг подумалось, что в самом начале его жизненного пути, тогда, в далеком детстве, он ведь поклялся своей матери «не быть злопамятным», пообещал «построить огромный дом, где будут миллионы комнат для обиженных судьбой бедняков[110.18]»…

Но он не сдержал слова.

В конце концов, Мо Жань свел в могилу Чу Ваньнина — последнего человека, который к нему хорошо относился. Он стал причиной смерти собственного учителя.

Чу Ваньнин…

Стоило Мо Жаню подумать о нем, и сердце сжалось от боли. Он машинально нащупал за пазухой портрет, затем вытащил и развернул тонкий лист бумаги. Бумага уже кое-где помялась и затерлась. Сжав губы, он попытался ее разгладить, но кровь из окровавленных пальцев запятнала бумагу.

Мо Жань лихорадочно принялся складывать портрет, боясь испачкать его еще больше и не осмеливался дотронуться до него снова.

Мо Жань уже прошел улицы с Пятой по Третью, но у кого бы не спрашивал, в какой бы дом не стучался, взглянув на портрет, все призраки отвечали: «Человека с портрета я не видел».

Он шел один в этой бесконечной ночи. Темнота была такой густой и безграничной, что казалось он обречен вечно блуждать в ней без надежды когда-нибудь встретить рассвет. Мо Жань чувствовал, что очень устал. Уже много часов у него во рту не было ни капли воды, ни зернышка риса. Не удержавшись, он купил у припозднившегося уличного торговца тарелку вонтонов[110.19] и, найдя темный угол, где его никто не мог увидеть, принялся за еду.

В Призрачном Царстве еда всегда была холодной, и эти слипшиеся вонтоны не были исключением.

Мо Жань вытащил из-за пазухи духовный фонарь. Придерживая его одной рукой, другой он зачерпнул ложкой вонтон и поднес к фонарю:

— Учитель, не хотите попробовать?

Конечно, его учитель ничего не ответил.

Мо Жань съел вонтон сам и сказал:

— Я знаю, что вы не любите вонтоны, вам нравятся сладости. Когда я найду вас, мы вернемся домой, и я каждый день буду готовить для вас пирожные и торты.

В ночном безмолвии человек сидел рядом с фонарем с чашкой вонтонов в руках. Ветер гнал по земле пыль, иногда поднимая маленькие вихри из опавших сухих листьев. Сейчас Призрачное Царство казалось на редкость мирным и спокойным местом.

— Цветочный бисквит, глазированный османтус, песочное печенье с грецкими орехами, кекс с кусочками фруктов… — Мо Жань тихо нашептывал все это фонарю души, как будто Чу Ваньнин мог отозваться, услышав эти соблазнительные названия сладостей. Наконец, он улыбнулся сквозь слезы и спросил: — Учитель, где ваша вторая земная душа? В конце концов, где она может быть?

Юноша протянул руку и слегка погладил шелковую ткань фонаря. Он чувствовал себя совсем как в тот день в прошлой жизни, когда ему было тридцать, и Чу Ваньнин умер. Тогда, обнимая остывшее тело, которое уже покинула душа, он в оцепенении шептал: «Чу Ваньнин, я так ненавижу тебя», но, склонив голову, целовал бледное лицо.

— Дитя, ты ведь недавно здесь?

Совсем рядом послышался хриплый дребезжащий голос. Старик, у которого он купил вонтоны, был так стар, что почти потерял зрение. Он почти на ощупь подошел к нему и сел рядом. Скорее всего этот человек умер от старости: у него было сморщенное обветренное смуглое лицо, напоминающее кору дерева, растущего в пустыне. Неспешно ощупав свой погребальный саван, старик достал трубку с табаком и, как привык при жизни, сунул ее в рот. С присущей пожилым людям непосредственностью и доброжелательностью он решил немного поболтать с Мо Жанем.

Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, Мо Жань с улыбкой повернул голову к призраку:

— Да, это мой первый день.

— Ага, то-то я вижу, новое лицо. Как вышло, что ты умер так рано?

— У меня было отклонение ци.

— О... — старик затянулся из своей незажженной трубки. — Так ты из заклинателей.

— Да, – Мо Жань кивнул и, неуверенно взглянув на старика и уже особо ни на что не надеясь, вытащил портрет: — Дядюшка, я хочу найти этого человека. При жизни он был моим учителем, и также недавно попал сюда. Вы случайно не встречали его?

Старик взял рисунок и, склонившись к фонарю, долго рассматривал его, щуря подслеповатые глаза.

Мо Жань вздохнул и потянулся, чтобы забрать портрет:

— Ладно, я ведь спрашивал у многих людей. Ничего, если вы тоже не знаете. Во всяком случае, никто…

— Я видел его.

Мо Жань вздрогнул. Мгновенно кровь прилила к голове и застучала у него в висках. Он торопливо придвинулся к старику:

— Дядюшка, вы точно видели именно его?! Вы уверены, что не обознались?

— Нет, я не обознался, — старичок сел удобнее, скрестив ноги. Потирая одну ногу о другую, он сказал. — Редко встретишь человека с такой примечательной внешностью. Несомненно, тот человек твой Учитель.

Мо Жань тут же вскочил на ноги. Но сообразив, что в такой ситуации его поспешность выглядит невежливо, повернулся к старику и дважды поклонился ему, а затем взглянул на старого призрака полными слез глазами и умоляюще попросил:

— Дядюшка, пожалуйста, укажите мне путь к нему.

— Ох, дитя, незачем быть таким учтивым. Даже самые знатные люди здесь