свету с записной книжкой в кармане и с какой-нибудь фразой в голове? <…> В самом деле, фантазм внушает нам такой образ писателя, какой виден в его дневнике, – писатель минус его книги; это высшая форма сакрального – отмеченность и пустота.[122]

Итак, писатель принес себя в жертву своему эгоизму, прикрытому доставившей ему удовольствие образностью. Противоположный ход предлагает сам Барт – исследовать воображаемое, но синхронизировать его. Воображаемое надо представить не как механизм желания, а как мизансцену, как ситуацию, в которой желание оказывается только одним из моментов, трагическим или комическим.

Для этого требуется «сгущение», то есть постоянная критика нескольких вещей или моментов одновременно.

Воображаемое (целостное приятие образа), в отличие от символического, существует и у животных, коль скоро они устремляются прямо к приманке (сексуальному объекту или врагу), которую им показывают. Не означает ли такая зоологическая перспектива, что воображаемое – объект особо интересный? Не является ли оно эпистемологически категорией будущего?

Жизненное усилие этой книги состоит в том, чтобы представить воображаемое как мизансцену. Это значит последовательно разместить кулисы, разделить и распределить роли, образовать различные уровни и в конечном счете превратить рампу в зыбкую, неустойчивую преграду. Соответственно, воображаемое должно пониматься градуально (оно возникает при сгущении, а сгущение само развивается ступенчато). Трудность, однако, в том, что эти ступени, в отличие от градусов спиртного или степеней пристрастия при допросе, нельзя пронумеровать[123].

Из-за отсутствия этих правил «градации», «сгущения» легко впасть в дендизм, заняв нарочито контркультурную позицию. Проблема дендизма в том, что это праздник, который всегда с тобой. Можно перестать быть ученым или писателем, но нельзя перестать быть денди, раз ты уже произвел какие-то контркультурные или провокативные жесты хотя бы раз. А значит, денди не может быть до конца критичен, раз он синхронен не разбираемой им ситуации (мизансцене бытия, в которой участвуют другие люди), а всему времени своей жизни, своему модному образу на всю жизнь.

Безудержно пользуясь парадоксами, рискуешь оказаться (или просто оказываешься) в положении индивидуалиста, своего рода денди. Однако денди хоть и одинок, но не один на свете: С., сам студент, говорит мне – с сожалением, – что все студенты индивидуалисты; так и весь класс интеллектуалов в исторической ситуации пессимизма и отторжения, если он не вовлечен в активную борьбу, является потенциальными денди. (Денди – это человек, чья философия действительна лишь пожизненно: время – это время моей жизни.)[124]

Любому удовольствию Барт противопоставляет «наслаждение», которое понимает мистически – как то, что тебя увлекает, что тебя выводит за пределы не только себя, но и своей эпохи, своего времени, своего чувства времени. Наслаждение избавляет тебя и от зрительных образов, и от других, незрительных, образов-убеждений, и вполне соответствует мистическому безмолвию.

Так критика Барта сходится с положительной мистикой. Испытывая и «поджаривая» себя, Барт обосновывает искусство жизни, которое идет дальше привычного буржуазного добра.

Глава 19

Делёз: против гуманизма, против истины

Жиль Делёз (1925–1995) во множестве своих книг развивал один тезис: различие интеллектуально и реально предшествует тождеству. Вся классическая философия исходила из какой-то точки отсчета – «бытие», «материя», «дух», «начало» и т. д., – из чего-то тождественного себе, что уже потом порождает изменения и в том числе различия. Например, Герберт Спенсер пошутил, что раньше было яйцо, а не курица, потому что курица – это лишь способ осуществления яиц в промежутке между одним яйцом (из которого она вылупилась) и другим яйцом (которое она снесла). Курица функциональнее яйца, более «разнообразна», различна; а вот яйцо можно назвать самотождественным началом, оно же и похоже на нуль и точку отсчета.

Но всё это для Делёза не точка ноль, а точка один – и яйцо, и бытие, и материя. А точка ноль – это само необъяснимое начало, которое можно отождествить с трансгрессией (пересечением всех границ), начальным различием, бегством от себя или уподобить «большому взрыву» современной физики.

 «Эмпиризм и субъективность». 1980

Это для Делёза логично: категории логики невозможно вывести из наблюдения за вещами, и тем более из различных философских абстракций. Напротив, нужно обладать сначала категориями, такими как различие и повторение, а уже потом переходить к вещам. Содержание сознания предшествует любой предметности сознания – это основной тезис всей философии ХХ века. Сначала появляется отношение к происходящему, например признание реальности, а уже потом возникает опыт реальности. Соответственно, можно допустить и автономию самого «мира» или «всего», в котором отношение к происходящему, эта точка ноль, предшествует всему прочему, включая дух, материю, число или энергию.

 Бенедикт де Спиноза. 1665

Среди своих предшественников Делёз числил тех философов, которые большое внимание уделяли вопросам логики: Спинозу, Лейбница и Хайдеггера – последнего как создателя понятия Dasein (вот-бытие, сама данность, налицо-бытие), что и становится точкой отсчета и предшествует субъекту, объекту и чему-либо еще вообще. Но основной мыслью Делёза стал перенос внимания с нашего сознания, с интроспекции (наблюдения за автономией нашего сознания) на самостоятельное сознание и самодействие всего, что не есть мы.

Это не значит, что материя или время обладают сознанием: просто нашему различению внутри материи или времени предшествует собственный акт различения вне нас, который именно там оказывается продуктивным. Жак Деррида, вдохновляясь Делёзом, говорил, что собственно различие не принадлежит нашей субъективности, а нам доступен только акт различа́ния, например, когда мы фиксируем на письме наши интуиции[125].

Поэтому Делёз критикует обыденный гуманизм, который оборачивается потребительским отношением ко всему, превращением нашего содержания сознания в ресурс по присвоению мира. Тогда мы одни людские беды замечаем, а замечать другие совсем не хотим. Например, мы сострадаем соседу или кому-то, кого произвольно вообразили самым несчастным, но не сострадаем беженцам.

Эта философская предпосылка, что всё уже различено до нас, стала для Делёза основанием критики современного капитализма. Капитализм создает искусственное тождество, например рекламы и рекламируемого продукта внутри единой ситуации потребления, или денег и благ внутри нашей повседневной жизни, тем самым порождая «шизофрению», расщепленность сознания вместо единства сознания, которое есть вне нас. Капитализм шизофреничен, он разрывает наше сознание между производством и потреблением.

Мы в наших бытовых рассуждениях всё время смешиваем «значение» и «смысл», предметы в нашем уме и содержание нашего ума. Мы не замечаем не зависящую от нас автономную деятельность по означиванию и осмыслению, предшествующую нашему выделению предмета. Тем самым мы в конце концов оказываемся порабощены потребительской ложью капитализма, когда всё можно присваивать