— Кроули, учитывая его увлечение астрологией, понравилась бы эта идея, — отозвался Макс и снова погрузился в какой-то журнал, вытащенный из кармашка кресла.

Внизу тянулась кисея облаков, сквозь которую темно проглядывала степь. У горизонта верхние перьевые облака реяли недвижимыми крыльями.

Барни вдруг вздумал разговориться со стюардессой — тоненькой, с точеными щиколотками и хрупкими запястьями, с льющимися, как шелк, вороными волосами. Максу не понравились вольности Барни. Девушка повела себя отстраненно, но вежливо.

«Как вас зовут?» — «Гульнар». — «Сколько вам лет?» — «Двадцать». — «Вам нравится летать?» — «Да». — «Вы жили в степи?» — «Нет». — «Это правда, что казахи пьют чай зеленый с бараньим жиром и солью?» — «Извините, мне нужно идти».

Барни потом еще раз порывался с ней заговорить, когда она с напарницей разносила обед. Казашка повела плечами, и ее волосы заструились. Вместо ответа она плотно сжала губы и аккуратно налила Барни в чашку кипяток.

Макс различил среди облаков снежные вершины. Туманные вихри грозно поднимались вверх по ним и сливались с облачным покровом.

В новеньком аэропорту пограничный контроль был оснащен несколькими эшелонами створчатых детекторов и видеокамер. На таможне их встречали девушки в элегантной униформе, которые, распознав на экране сканера снаряжение, с удовольствием спросили: «Собираетесь в горы?».

На выходе друзей ждал юноша с листком в руках, на котором готическим шрифтом были напечатаны их имена.

«Неужели мы в Азии?» — удивлялся Барни, глядя из окна микроавтобуса на город, окруженный горами, полный парков и высотных зданий, чья стеклянная чешуя была залита утренним солнцем… Европейски одетые молодые люди сидели у фонтанов, прогуливались по тенистым улицам.

Компания, выбранная Барни для транзита к подножию Хан-Тенгри, действовала слаженно. Пока сотрудники оформляли им киргизские визы, друзья закупались продуктами. Пришлось торопиться, ибо граница закрывалась на исходе дня. Наконец они выехали из города, наблюдая по обеим сторонам дороги бесконечные навалы дынь и арбузов. За окном, за рядами тополей началась неподвижная степь, вдали огражденная цепью гор. Макс задремал, а когда очнулся, увидел, что машина идет среди невысоких пестрых холмов. Миновав просторную долину, они въехали в предгорья, полные сочных трав и еловых островков, между которыми лились сердитые, бурливые ручьи. Несколько раз на обочинах им встретились всадники — белозубая улыбка сверкала на спаленных солнцем лицах. Их сухожильные неказистые лошадки норовисто отворачивали головы.

После поселка Каркара асфальтовая дорога перешла в грунтовую. Неприхотливая рука советского дорожного инженера пренебрегла границами между Киргизией и Казахстаном и не пустила дорогу в обход по казахской территории, а предпочла срезать уголок киргизской земли, из-за чего бампер джипа вскоре уперся в шлагбаум КПП. С казахской стороны пограничниками снова были соблюдены все правила немногословного цивилизованного приличия. В то время как киргизы долго и придирчиво рассматривали паспорта, не выпуская из внимания объемный ксивник Барни. Его явление — безмятежно заспанного и босого, вылезшего из машины с направленной на них видеокамерой, — пограничников раздражило.

В базовом лагере близ Каркара, откуда после дня акклиматизационных прогулок их вертолетом должны были забросить на Северный Иныльчек, друзей встретили радушно.

Удобный лагерь — просторные палатки, вкусная еда в опрятной столовой со скатертями и занавесками — располагался среди плавных горных склонов, поросших ельником.

На рассвете их разбудил трепавшийся над тамбуром тент. Ветер, полный солнца, одновременно грел и остужал. После сытного завтрака они отправились на прогулку. В планы входило набрать высоту хотя бы до трех с половиной километров и потренироваться в ходьбе. Барни проявил себя отличным ходоком, способным легко преодолевать крутые и затяжные подъемы. Наконец они выбрались на перевал, откуда открывался вид на первые снежные вершины. Макс долго не мог отдышаться. Барни снимал круговую панораму. Друзей одолели оводы, пришлось спуститься.

Утром вертолет поднялся в небо, чтобы перенести их на Северный Иныльчек. Машину оглушительно трясло; из нее хотелось выпрыгнуть. Но вид мощных темных пиков, облитых течением ледовых полей и обложенных снежными куполами, заворожил Максима.

Наконец показался Хан-Тенгри. Барни закричал, тыча пальцем в иллюминатор.

Отделенный от северной стены Хана ложем ледника, лагерь располагался на морене. Он состоял из нескольких десятков палаток. Деревянный мост, проложенный через трещину, рассекавшую лагерь на две части, соединял хозяйственную и жилую половины. По одну сторону располагались кухня, столовая, санчасть, палатки персонала и другие службы. По другую — жилые «кварталы».

Максу и Барни досталась палатка, стоявшая на самом краю лагеря, зато неподалеку от нужника — скворечника, сколоченного над ледниковой трещиной.

Хан-Тенгри поглощал все зрение. Великолепное, великое — вполнеба — драматическое зрелище предстояло перед глазами. От одного только вида горы перехватывало дыхание. А при мысли, что можно оказаться на ее вершине, кружилась голова. Покуда Барни мотался по лагерю, снимая все подряд, покуда он фонтанировал, предлагая свою дружбу каждому встречному, Максим грелся на солнышке у входа в палатку, с захватывающим чувством пустоты под ложечкой не отрываясь от горы. Он глядел на Барни и вспоминал Ленца, который, по словам Абалакова, тоже здесь сделал немало кадров.

Из общих рекомендаций следовало акклиматизационный период посвятить восхождению на пик Чапаева. Скальный пояс под самой вершиной пика Максим оценил как труднопроходимый. Он достал веревки, карабины, ледорубы, кошки, проверил жумары. Сжал зубы, снова глянув вверх, окидывая взором исполинскую громаду Хан-Тенгри. Он понял, что может смотреть на нее часами.

Пока Макс, поджидая Барни и то и дело поглядывая на Хана, занимался обустройством палатки, гора вдруг показалась ему матерью. Слабая, безвольная женщина, которую он оставил, так и не повидав, в Москве, — теперь занимала все его сознание, всю совесть. Это было необъяснимое ощущение — смотреть на гору, сознавать ее неприступность и величие и при этом думать о ней, как о пропащей матери — жалком, никчемном существе, которое вскормило его. Максим помнил ее запах. Помнил его всегда. Детский запах материнского тепла. Пропасть давно пролегала между ними. Он страшился матери все последние годы, потому и решил ее оставить — позабыть ради нее самой, чтобы она хранилась у него в памяти все еще полномерным человеком.

Но не только в этом было дело. Мать служила его проводником из небытия в жизнь. И она же была ответственна за его познание смерти. Максим не вполне понимал, что это значит. Он только упорно смотрел на эту слепящую гору — и искал мысль о матери, точней, не искал — осязал ее, стараясь к ней привыкнуть…

* * *

Звон корабельного колокола созывал обитателей лагеря на обед. В столовой — огромной палатке с целлофановыми окошками — всегда было оживленно. Кормили сытно, но главным блюдом был чай, который альпинисты, обезвоженные высокогорьем, поглощали литрами. Между столами ходила официантка с заварным чайником и кипятком, и каждый протягивал к ней свою кружку. Канадцы, испанцы, французы, финны, русские, британцы и множество корейцев, которые жили отдельной общинной жизнью и даже столовались с помощью своего повара, составляли многочисленное население лагеря. Среди всей этой кутерьмы Барни чувствовал себя как рыба в воде. С некоторыми корейцами он тоже сумел сойтись и выяснил, что компания их очень разношерстна — есть и новички, и два человека, побывавших на Эвересте. Сопровождаемые русскими гидами, корейцы строем шастали вверх и вниз по леднику, подбирались к седловине.