К июлю стало ясно, что наши амбиции превысили предел нашей прочности. Из-за возросшего числа мероприятий основное ядро совета – человек шесть-восемь – было раздражено до крайности. У нас с Ди Джеем – а мы организовывали, режиссировали, поддерживали или болели на всех мероприятиях до единого – «кончилось горючее». Вспыльчивость и внутренняя борьба разгорались по мере того, как задетые самолюбия подливали все больше масла в огонь в конфликте новых и старых схем действия. Посыпались обвинения в тайных планах. Манера и метод ухода Хортенс с главного поста были кое для кого больным местом. Даже мы с Ди Джеем устали друг от друга. Мы отменили встречи на пару месяцев и взяли паузу до конца лета – для перезарядки.

В августе приехала Уди. Я, против обыкновения, переживала из-за своей хижины, ее некрашеных стен и сделанного из сосновой ветки держателя для туалетной бумаги. Подумав, я повесила почти на каждую стену большие зеркала в рамах, чтобы они прикрывали потемневшее дерево и отражали свет. Двумя годами раньше я вставила окна с двойным остеклением, которые забрала с одной стройплощадки, где их собирались выбросить. Джудит помогла мне подобрать цвета и покрасить кухонную стену красным, а высокую тонкую панель из голого гипсокартона в гостиной – в оттенок кремовой кожи. Я сделала домик уютным, но он все равно оставался откровенно деревенским. Мыши сновали туда-сюда, в москитной двери зияли дыры.

Уди когда-то была самым богемным человеком из всех моих знакомых: она жила в шестидесятые в калифорнийской коммуне и любила рассказывать историю о том, как закидывалась кислотой и уходила в пустыню, через несколько часов блуждания босиком по песку она возвращалась обратно, обгорев на солнце и посеяв где-то всю одежду. Теперь же, почти сорок лет спустя, она стала самой привередливой из путешественников. Я неустанно высмеивала ее всякий раз, как мы ездили на писательские конференции, поскольку она таскала с собой собственную подушку вместе с берушами, винным бокалом, пакетом Cheerio и сахаром, порцию которого, настаивала она, надо съесть не позднее чем через тридцать минут после пробуждения. Я пообещала ей, что позволю занять мою постель, куплю Cheerio, апельсины для сока и белый сахар для ее утреннего ритуала. Прежде чем спуститься в безоблачный зной Передового хребта к аэропорту на восточной окраине Денвера и забрать свою старую подругу, я прикупила надувной матрац и протерла от пыли все открытые поверхности.

Все в Уди было утонченным и шикарным – намек на Одри Хэпбёрн, только без холодной ауры пристойности и «ледиобразности». У нее были темные волосы, которые кучерявились облачками, а потом рассыпались коллекцией штопоров и спиралек по груди. Она выглядела на сорок пять – и так было с тех пор, как мы с ней познакомились. Стоя рядом с гигантским чемоданом, Уди широко улыбалась мне с тротуара накрашенными любимой красной помадой губами и махала рукой, одетая в черные сапоги в стиле «милитари» и черные джинсы. Меня шокировало то, что ее черные волосы теперь обрамляли лицо короткими прямыми занавесями. Меньше Одри Хэпбёрн, больше Джоан Джетт.

– Что ты наделала? – воскликнула я.

– Мне нужна была какая-то перемена, – ответила Уди.

Я первый раз видела ее с короткой стрижкой.

– Привет, Элвис, любовь моя, – соблазнительно прошептала она, когда Элвис пролез между передними креслами, чтобы облизать ее лицо.

Мы с Уди провели первый вечер на террасе вместе с Джудит. Я никогда не собирала большую коллекцию друзей, предпочитая развивать горстку значимых для меня контактов. У меня была слабость к земным, упрямым женщинам – опоре мира. Уверена, в тот вечер нас можно было принять за макбетовских ведьм, когда мы хихикали и строили заговоры, смешливо травя байки за пино гриджо, охлажденным замороженной клубникой. Когда тени потянулись через двор, Джудит и Уди закурили сигареты, а я стала жарить на гриле креветки, маринованные в текиле. Разговор повернул, и мы стали называть вещи, без которых не смогли бы обходиться.

– Мой сад, – сказала Джудит.

– Вот это, – объявила я, указывая в сторону едва различимого вида на Индиан Пикс. – Покой. Элвис.

– Вино! – выкрикнула Уди, и мы дружно чокнулись бокалами.

Утром мы с Уди уселись на террасе и стали слушать колибри. Ветер в осинах и соснах звучал, точно вода, бегущая в ручье. Мимо пыхтели толстенькие облачка.

– Это место совершенно, – сказала она.

Позднее в тот день мы ходили к Сент-Врейну с Элвисом и пересекли живописное шоссе Пик-ту-Пик между Нидерлендом и парком Эстес, но главное событие было намечено на субботний вечер, когда единственная и неповторимая панк-группа Джеймстауна «Краснуха» должна была играть в «Мерке». Возглавляемый Блейком, преждевременно поседевшим юристом и музыкантом, ходячей музыкальной библиотекой, этот коллектив отчасти был энциклопедией панка, но больше – просто источником шума.

В «Мерке» негде было яблоку упасть. Мне пришлось силой пробиваться в заднюю часть зала, чтобы добыть пиво для себя и вино для Уди. После многословной и чуточку академически-занудной вступительной речи Блейка группа, одетая в кожу и белые футболки, глаза подведены черным, взревела первую песню, и толпа тут же принялась прыгать и толкаться. Мы с Уди присоединились.

Поначалу атмосфера была игривая: народ хороводился и трясся, но потом команда затянула «Анархию в Соединенном Королевстве», и тут же в воздухе замельтешили локти и тела. Меня пихнули на стол, а Уди торопливо помахала мне и ретировалась на улицу перекурить. Развернувшись, я увидела Боба Британца, надвигавшегося на меня всей мощью своих телес, опустила пониже плечо и с удовольствием врезалась в него. После этого я толкалась, прыгала и вопила «Пошел нах!» во всю силу легких. Словно все те разы, когда «Мерк» раздражал меня, все городские алкаши, метатели подков, каждый день тусившие в парке с приятелями, все эти междусобойные «мы живем тут дольше, чем вы» схлопнулись в момент, когда я пинками и толчками пробивала себе путь через толпу.

Это было здорово!

Как правило, я избегала насилия – как зрелища, так и участия, – не из-за какой-то ханжеской пассивности, а потому что на самом деле оно мне нравилось. Мне было неуютно от удовлетворения, которое я ощущала, играя в лазертаг в восьмидесятых и вопя противнику «Сдохни, ублюдок!». Эта часть меня – часть, которая притворялась, что ей не по нутру брутальность футбола или хоккея, которую я маскировала принципом «люблю всех», все же хотела разок понять, каково это – вложиться в удар всем своим весом, когда инстинкт вопит «врежь засранцу».

Я была в гуще всего этого на танцполе, я бросала свое тело на другие тела, глотая залпом пиво из красных чашек, которые Джоуи мудро предпочел в этот вечер пинтовым бокалам, а три гитары крошили слух стеной электрических шумов и маршевым барабанным ритмом. Пол был скользким, огни люстры качались, столы постепенно стали выносить на улицу, и все больше людей втискивались в пространство перед выступающей группой. Никому из нас не было дела до того, что́ они играли. Я смутно осознавала толпу в задней части бара, рассматривающую меня.