Развод оставил Боба пугающе беззащитным. Там, где столько лет звучал голос Пэм, ее болтовня, смех, ее резкие высказывания, ее внезапные слезы, теперь воцарилась тишина. Не шумела вода в ванной, не хлопали ящики шкафов, да и сам Боб замолчал, ведь теперь не с кем было поговорить вечерами, некому было рассказать, как прошел день. Тишина почти убивала его. Однако сам развод Боб помнил смутно. Даже если в память просачивались какие-то детали тех событий, сознание быстро переключалось на что-нибудь другое. Развод – это всегда плохо. Неважно, при каких обстоятельствах он происходит. (Бедная Эсмеральда из квартиры этажом ниже, где она сейчас?..)

Совсем недавно, в прошлом году, Сара сказала ему: «Никто не уходит после стольких лет в браке просто так, в этом всегда замешан кто-то третий. Она тебе изменяла!» Боб тихо ответил, что это не так. (А даже если изменяла, теперь-то какая разница?) Но намеки Джима вывели Боба из равновесия. Он не пошел к ней праздновать Рождество, сослался на дела, и вместо этого сидел в «Гриль-баре на Девятой улице». Обычно он приносил сыновьям Пэм подарки и думал, что надо что-то купить им и в этом году, но не стал. Он также думал, что ведет себя глупо, и представлял своего психотерапевта, милую Элейн, как она спрашивает: «И что же раздражает тебя в этом больше всего?» То, что Пэм на самом деле не такая, как я о ней думал. «И какая же она?»

Боб не знал.

Он вошел в «Гриль-бар на Девятой улице», где завсегдатаи уже расселись на своих местах за барной стойкой. Рыжий вдовец поприветствовал его кивком. В кармане зазвонил телефон.

– Сьюзи. Погоди минутку. – Боб заказал виски и продолжил говорить в трубку: – Я знаю, тяжело. Я приеду на суд. Да, пусть Чарли с ним отрепетирует. Так всегда делается. Нет, это не обман. Все будет хорошо. – Он некоторое время слушал, потом закрыл глаза и повторил: – Я понимаю, Сьюзи. Все будет хорошо.

Хелен считала Дороти скучной ханжой и все равно почувствовала себя неуютно, осознав по дороге в Линкольн-центр, что Дороти ни разу не звонила ей после путешествия на Сент-Киттс, а это могло означать только одно: Энглины от них устали. Джим сказал, что дело в другом – у Энглинов большие проблемы с дочерью, вся семья ходит на психотерапию, которую Алан считает пустой тратой немалых денег, а Дороти на каждом сеансе плачет.

Хелен постаралась держать это в уме, когда здоровалась с Дороти и устраивалась в ложе, которая не первый год была зарезервирована за ними с Джимом по абонементу. Снизу доносилась приятная дисгармония настраивающегося оркестра, зрители рассаживались по местам. Все вокруг излучало ощущение спокойной роскоши: огромная люстра, которую скоро поднимут, тяжелый занавес, величественными складками ниспадающий на сцену, уходящие высоко под самый потолок акустические панели, призванные вбирать и отдавать звук – все было для Хелен знакомым и любимым. Но на этот раз у нее промелькнула мысль, что она заперта в бархатном гробу, опера будет идти бесконечно, а встать и уйти нельзя, – только дилетанты уходят посреди спектакля.

Хелен повернулась к Дороти. Никак не скажешь, что она каждую неделю плачет у психотерапевта. Спокойный взгляд, безупречный макияж, темные волосы, как всегда, стянуты в узел у основания шеи. Она чуть склонила голову в ответ на слова Хелен: «У меня сегодня где-то выпал бриллиант из помолвочного кольца, мне буквально плохо сделалось». В антракте Дороти спросила, нравится ли Ларри в Аризонском университете, и Хелен ответила, что очень, у него там девушка по имени Ариэль, и похоже, она хорошая, но Хелен пока не уверена, что она подходит ее сыну – поскольку еще не знакома с Ариэль лично.

Хелен говорила, а Дороти просто смотрела на нее – ни кивка, ни улыбки – и это явно следовало понимать как: «Да пусть он женится хоть на кенгуру! Кого это волнует? Уж точно не меня». Хелен думала об этом с обидой, слушая второй акт. В приятельских отношениях следует изображать интерес к жизни друг друга, на этом держится общество. Дороти сидела неподвижно, глядя на сцену. Хелен скрестила ноги и почувствовала, что колготки перекрутились на бедрах – наверняка из-за того, что пришлось спешно натягивать их в кабинке, когда прозвенел звонок. И чего добились феминистки, если очередь в женский туалет всегда в два раза длиннее, чем в мужской?

А Ромео и Джульетта никак не собирались умирать. Совершенно непостижимо, чем Ромео, низенький и пухлый человечек в небесно-голубом трико, мог привлечь внимание Джульетты, грудастой дивы лет по меньшей мере тридцати пяти, самозабвенно поющей о своих страданиях. «Да ради всего святого, – думала Хелен, ерзая в кресле, – возьми ты уже бутафорский кинжал, ударь себя в грудь и сдохни!»

В следующем антракте Джим сказал Алану:

– У нее получается очень хорошо. Просто блестяще.

– Вы про Джульетту? – спросила Хелен. – А мне она не нравится.

– Нет, мы про новую ассистентку в конторе.

– А… Про нее я уже слышала.

Алан наклонился вперед, чтобы видеть Хелен из-за Джима.

– Хелен, ты сегодня прекрасна, как всегда. Жаль, что мы так долго не виделись. Мы переживаем тяжелый период, возможно, Джим говорил.

– Я вам так сочувствую. Мне тоже вас не хватало.

Алан пожал ей руку, и Хелен изумленно почувствовала, как от этого прикосновения у нее сладко екнуло под ложечкой.

Слушание проходило в новой пристройке к зданию Высшего суда. Боб привык к старым судебным залам, к их усталому величию, а это помещение с новенькими деревянными панелями на стенах напоминало безликие дома, которые штампуют из готовых блоков. Как будто суд решили провести в чьем-то подремонтированном гараже.

Люди рассаживались по местам, невзрачная молодая женщина в продолговатых очках положила бумаги на стол обвинителя и подошла к окну. На ней было бежевое платье и зеленый жакет, на ногах лакированные бежевые туфли на низком каблуке, и Боб – который по газетным фотографиям узнал в женщине помощницу генерального прокурора Диану Додж – умилился ее неприкрытому и робкому желанию выглядеть стильно. В Нью-Йорке так не одевались, только не зимой, а может, и вовсе никогда – но она и не жила в Нью-Йорке. Диана Додж отвернулась от окна и с поджатыми губами вернулась к своему столу.

Сьюзан надела темно-синее платье, но в зале суда не стала снимать пальто. На первом ряду сидели два фотографа в объемистых куртках. Кроме них присутствовали еще два журналиста. Зак был в костюме, купленном в «Сирз», коротко подстриженный и бледный как мел. Вместе со всеми он встал, когда появился круглоплечий судья. Судья занял свое место над скамьей и важным и повелительным голосом прочел, что Зак Олсон обвиняется в нарушении права на свободу вероисповедания, гарантированного Первой поправкой к Конституции…

И началось.

Встала Диана Додж, сплела пальцы рук за спиной. На удивление юным голосом она вызвала на свидетельскую кафедру полицейских, которые в тот вечер прибыли по вызову в мечеть. Задавая вопросы, Диана Додж расхаживала туда-сюда. Она была похожа на школьницу, получившую главную роль в пьесе; отличницу, которую так часто хвалили, что вся ее хрупкая фигурка излучала непрошибаемую уверенность. Полицейские отвечали без особого энтузиазма; они находили ее апломб неубедительным.