Заскевичская молодежь думала, что ей придется вести с ним войну. Однако он отвечал им:

— Вы хотите проводить собрания в общинном доме, устраивать там диспуты и просто общаться? Почему бы нет? Пожалуйста! Хотите библиотеку? Ладно, путь будет библиотека! Вы хотите готовиться к отъезду в Эрец-Исроэл? Это, конечно, не грех!

Чего тут пугаться? Сколько ревнители веры ни преследовали и ни стращали просвещенных, что они своим поведением ставят себя вне стана Израилева и что по ним будут еще справлять семидневный траур как по вероотступникам, просвещенные не пугались, но все-таки не оторвались от еврейского народа. Много раз, ой как много раз отцы отказывались от своих детей, но дети никогда не отказывались от отцов…

Правда, он в своей склонности облегчать и освобождать от лишних, по его мнению, запретов, зашел слишком далеко. У него не хватало твердости, чтобы вынести постановление, что что-то запрещено, даже когда «Шулхан орух» прямо говорит, что это запрещено. По этой-то причине он и отказался от места раввина, чтобы другой раввин, а не он отрицательно качал головой. Однако он увидел, что Провидение буквально заставляет его вернуться в Заскевичи.

Измученные добавочной молитвой евреи читали предвечернюю молитву спокойно, даже немного буднично. Реб Йоэл тоже ощутил облегчение после излитых слез и воспоминаний. Но когда его вызвали к чтению мафтира Йоны и он принялся размеренно читать по пергаменту молитву пророка Йоны во чреве рыбы, он снова расплакался так громко и горько, что у всех молящихся перехватило дыхание. Раввинша Гинделе в женском отделении синагоги тоже услыхала это, встала на кончики пальцев и испуганно посмотрела через занавесь в мужское отделение. После предвечерней молитвы все разошлись на час отдохнуть, пока не началась молитва неила[153]. Последним пошел к выходу аскет реб Йоэл. На ходу он заметил, что среди евреев, которые не вышли из синагоги, чтобы хоть немного проветрится, есть и два его постоянных оппонента: в одном углу спиной ко всем стоял заскевичский садовник Палтиэл Шкляр, в другом углу раскачивался над святой книгой слесарь реб Хизкия. Даже перерыв в молитвах Судного дня он использовал для изучения книги «Шулхан орух».

Двор Лейбы-Лейзера бурлил, переполненный празднично одетыми людьми. Пожилые женщины в длинных белых или черных шалях или в высоких париках и молодые женщины в шляпках различных форм все вместе выглядели, как залитая солнцем пестрая цветочная поляна. Вечерний золотистый свет освещал материнские лица. Соседки по улице и по двору по-свойски беседовали между собой, гладя тем временем детей по головкам. Мальчики и девочки на этот раз не вырывали своих ручек из теплых материнских пальцев. Они позволяли себя гладить и смотрели при этом большими спокойными глазами, как будто и малыши тоже ощущали, что сегодняшний день отличается от прочих дней года и что поэтому они должны вести себя соответственно.

В углу двора стоял медник Йехиэл-Михл Генес и спокойно, не скрываясь, разговаривал с дочерью слесаря Серл. Хотя помолвка еще не состоялась и отец Серл, упрямый реб Хизкия, все еще не дал на брак своего благословения, всем было известно, что они в добрый час поженятся, и поэтому им не надо больше никого опасаться и никого стыдиться. Серл спрашивала жениха, как ему молится на новом месте, в синагоге Лейбы-Лейзера, а он чуть недовольно отвечал ей, что в миньяне «Тиферес бохурим», среди старых друзей, он бы чувствовал себя уютнее. К тому же в «Тиферес бохурим» веселее. Там во время молитвы больше поют, а в синагоге Лейбы-Лейзера больше плачут.

— А как у тебя проходит пост, Сереле? Если у тебя щемит сердце, то у меня есть валериановые капли, можно понюхать.

Но Серл отвечала ему с бледной улыбкой на пересохших губах, что пост у нее проходит хорошо и она почти и не ощущает, что постится, почти как отец.

Одежда Йехиэла-Михла больше не измятая, как у старого холостяка. Он был во всем новом. Серл заметила это. Заметила она и то, что он не сводит глаз с окон пустой квартиры, где раньше жил обивщик Мойшеле Мунвас. Она поняла, что жених раздумывает, подойдет ли им эта квартира. Однако у нее было для него предложение получше, и она шепотом спросила, знает ли он, что аскет реб Йоэл скоро уезжает, чтобы снова стать раввином в Заскевичах, а его квартира остается свободной? Медник не знал об этом. К тому же он был малость тугодумом. Только через некоторое время до него дошло, к чему клонит невеста.

— Действительно? — удивился он и стал вертеть головой, переводя взгляд с одной квартиры на другую, пытаясь понять, какая подойдет им больше. Но Серл ничуть не колебалась. В квартире ребе и просторнее, и почетнее. Нет, она совсем не боится, что, если она въедет в квартиру обивщика, к ней еще может, чего доброго, прилипнуть невезение Нехамеле. Тем не менее все-таки лучше жить в квартире аскета реб Йоэла, чем в квартире Мойшеле Мунваса.

Раввинша Гинделе поджидала мужа у выхода из мужского отделения синагоги. Потом они стояли вместе. Он — широкий, располневший, в раввинском лапсердаке, в ермолке, взгроможденной над большим, перепаханным морщинами лбом, а она — маленькая, в длинном атласном платье. Гинделе спросила, почему он расплакался, читая книгу Йоны, и реб Йоэл ответил, что для него всегда большое переживание читать о пророке, который не хотел быть пророком и бежал от Бога, да будет Он благословен. Однако Провидение привело его назад, туда, где он должен был находиться, чтобы выполнить свое предназначение, потому что каждый человек приходит в этот мир, чтобы исправлять его. И все же он до сих пор не понимает страданий пророка от того, что целый город людей не был разрушен, пусть даже этот город — грешная Ниневия, — подвел итог реб Йоэл и взял свою жену под руку, чтобы отвести ее домой отдохнуть. Во дворе, однако, жители, а также достойнейшие обыватели из синагоги Лейбы-Лейзера, накинув талесы на плечи, дышали свежим воздухом. Из-за этого Гинделе было неудобно, что ее муж-раввин ведет ее под руку. Однако реб Йоэл добродушно, но в то же время сердито пробурчал:

— Ну-ну, — и повел Гинделе дальше под руку до самой их квартиры, точно так же, как делал это в Заскевичах, когда зимними субботними утрами вел по гололеду свою раввиншу в синагогу, чтобы благословить наступление нового месяца.

1

За неделю до смерти торговец зерном Шлойме-Залман Раппопорт отправил за лавочником реб Авромом-Абой Зеликманом с угла улицы Страшуна[154] и пробыл с ним у себя в комнате дольше, чем с обычными посетителями. Больной попросил также, чтобы во время их разговора никто не входил. Когда гость вышел, в соседней комнате его поджидала жена больного, Басшева, она спросила лавочника, о чем разговаривал с ним ее муж. Реб Авром-Аба ответил, что муж сам ей расскажет. Басшева заламывала руки и шептала, что Шлойме-Залман всем говорит, что настали его последние дни. Надо его утешить, успокоить.

— Не надо, — произнес реб Авром-Аба Зеликман глубоким печальным голосом. — Не надо утешать неизлечимо больного обещаниями, что он еще выздоровеет. Ведь умирающему ясно, что говорящий так не думает, и обман приносит еще большие страдания. Даже если от лживого утешения больному на минутку полегчает, потом он будет мучиться еще сильнее.