Пока не знаешь, оно не беспокоит. Средний человек таскает штук двадцать и ничего, даже изредка чувствует себя счастливым. А меня Ленка – мой первый друг – научила различать этих тварей, и теперь нет мне ни сна, ни покоя, пока не скину с себя прицепившегося урода.

От цыкалок – «ээ», «ии», придыханий – избавиться просто. Меня смешат политики, на которых висит по дюжине цыкалок.

От чмокалок, трясучек и горбаток есть простые приемы – и вот ты не горбишься, не жуешь губы и не дергаешься. Хватает контрастного душа и простых дыхательных практик.

Но я поймал не абы что – а шуршунчика, да еще ляпотного!

С шуршунчиком молчащий человек может выглядеть здоровым.

Самые частые – склочники. Эти жалуются на близких. Носитель отлично работает и общается, но едва заходит речь о родственнике (теща, невестка, сын, мать), как у носителя шуршунчика склочного срывает крышу, и он начинает выставлять родственника исчадием ада.

Реже встречаются забавники – это когда носитель шуршунчика рассказывает всем смешные истории о близких.

Еще бывает апокалиптик, носитель выносит мозг, рассказывая, как все будет плохо. Пример – механик Зеленый из мультика про Алису Селезневу.

Смешной «правдник» – это когда человек режет правду-матку. А смешон он тем, что это единственный шуршунчик, которого можно вылечить, надавав тумаков носителю. Я в таких ситуациях всегда помогаю.

Эти простые. А своего я бы не обнаружил, если бы напарник на таможне не сказал:

– Эх, Федька, душевный ты человек! Я раньше думал, ты козел, но эта поездка все изменила!

Тут-то меня и накрыло.

Я-то ведь не душевный, а именно что «козел» – ну, то есть на работе я работаю, пьяных не покрываю, в пивнуху после рейса не иду, а личное все у меня дома, с семьей.

А тут ретроспективно взглянул – мама дорогая! С Литвы Коле байки травил, вечерами с ним водку пил и смеялся его рассказам про похождения, которые если и были, то по-хорошему Коляна надо бы лет на пять в колонию, а оттуда сразу в бедлам.

Шуршунчик ляпотный делает человека душой компании, но лишает воли. Его носитель пьет со всеми, кто предложит, и женится на каждой понравившейся женщине, разводясь с предыдущей. У женщин ляпотка выглядит еще страшнее.

– Колян, дооформи, с меня причитается.

Я поднялся на крышу, переступил через парапет и, держась сзади руками за оцинкованный отлив, начал покачиваться над далекой улицей внизу. Было очень страшно – но остаться с ляпотником пугало сильнее.

И минут через пять я понял – он сбежал. Шуршунчики трусливы, и если они не успели прижиться, их легко выгнать сильным стрессом – лучше всего страхом.

А вообще я задумался о том, чтобы запустить к себе кого-нибудь попроще. Шуршунчики, они такие – не выносят соседства себе подобных. Пущу правдоруба или апокалиптика, зато ляпотник или подъюбочник не полезут.

Я перекрестился облегченно.

«Перекрестился?»

Черт! Подцепил голяшку соборную! Теперь месяца на три на сырое мясо, а жена с прошлого раза смотрит косо…

Доктор не был доктором. Максимум – паршивым интерном, застрявшим в неотложке по причине не слишком пристойных результатов на экзаменах, обуявшего страну кризиса и вполне определенной бестолковости.

Уж в этом Дарья Никитична знала толк!

Доктор, конечно же, не мог быть настоящим врачом, хотя бы уже потому, что настоящий врач не имеет права заявлять: понятия, мол, не имею, что за дрянь с вами стряслась, да еще смотреть при этом так…

Будто хотел бы немедленно смыться.

Ну, допустим.

Предположим, только предположим, что у Дарьи Никитичны в доме попахивало. Пованивало, как сказала бы повернутая на чистоте ее матушка, случись оной оказаться на пороге собственного дома сейчас, спустя тридцать лет после смерти.

Впрочем, полагала Дарья Никитична, вполне реалистически мысля, матушка, окажись она нынче здесь, пованивала бы и сама, да еще как. Пожалуй, было бы даже любопытно узнать, чем несносная карга предложила бы извести из дому ее собственный запах. Да, очень было бы интересно. Очень.

Но и без приблудных покойняг пахло у Дарьи Никитичны – будь здоров, что она сама признавала. Однако доктор есть доктор – и путный эскулап нипочем не позволил бы себе подобных гримас.

Этот, что прикатил на неотложке, путным считаться не мог бы даже в Уганде, решила женщина. С проблемой, что терзала ее уже не первую неделю, со страшными смердящими язвами, возникающими на теле, стоило только выйти из дому, безусый прыщеватый пацан разобраться так и не сумел, предложив разве что госпитализировать, потому как без консилиума не обойтись.

– Какого еще консилиума? – вкрадчиво спросила Дарья Никитична, не запнувшись на небудничном слове, благодаря воскресным кроссвордам в газетке.

– Нужно мнение авторитетных врачей…

– Вот-вот! – торжествующе воскликнула женщина, вскакивая на ноги. – Вот же ж и я говорю: пришлите сюда авторитетных! Что это вы ездите такие?!

Не вполне доктор заметно оскорбился, но Дарью Никитичну это не смущало.

– Это может быть заразным, а вы тут!

Доктор вздохнул, сдавленно и с видимым усилием заглотав воздух. Дарья Никитична возмущенно метнулась в угол, сдернула с хрустальной конфетницы вязаную салфетку и торжественно вручила посудину бедному медику.

Тот послушно заглянул внутрь, полиловел, побелел и понесся во двор. Оттуда раздались странные клокочущие звуки. И плеск.

Дарья Никитична стояла, незаметно почесываясь, и неодобрительно качала головой. Тело чистюльника, до последнего остававшегося с нею, даже когда домовой уже удрал в поисках дома почище и поуютнее, выглядело вполне нормально, если учесть, от чего он скончался.

Она тяжко вздохнула, вспомнив, как мучился от язв обессилевший чистюльник, как умолял ее хотя бы помыться… она ведь так и не призналась растрепанному изможденному существу, что мыльная пена уже давно начала причинять ей настоящую боль, все более сильную.

Что даже свежий воздух…

Доктор блеванул снова, и Дарья Никитична встрепенулась.

– Жаловаться на вас буду! – громко завопила она вслед врачу, а потом пошла и захлопнула дверь.

Сразу стало легче. За двором рыкнула и мягко укатила прочь неотложка.

Усевшись в кресло, женщина принялась смотреть, как гоняются друг за дружкой комочки пыли, как панцирные комья старой грязи, приползшие из сеней еще позапрошлой весной, охотятся на бестолково порхающую по комнате паутину. Кожа сразу начала подживать, язвы подсыхали и отваливались, на полу превращаясь в странных многоногих букашек.

– Никуда я сегодня не пойду, – заключила Дарья Никитична, прислушиваясь к себе. Бессилие, мучавшее ее при одной только мысли о необходимости идти за покупками на рынок, чувствовать на себе презрительные взгляды, выслушивать бесконечные шепотки, сгинуло. Она задумчиво поймала комочек пыли пожирнее и сунула его в рот. Зажмурилась.