Ида шагнула в проем стены, откуда вырвало дверь, но порыв ветра отбросил ее обратно, и она едва не разбила лицо, ударившись о кресло.

Рычащую, визжащую темноту прорезали четыре луча — включили фары грузовые машины, которые стояли неподалеку, прикрепленные тросами к каменным глыбам. Мощные автомобили дрожали и вибрировали.

— Лозинский, где вы? — Нахимзон пытался перекричать скрежет и вой стихии. — Разбило декорации баркаса! Доски несет к берегу! Всем укрыться в домах! — Свет в окнах то вспыхивал, то гас, то снова загорался на мгновение, освещая испуганные, растерянные лица.

Рассвет наступил внезапно — будто порыв ветра вырвал солнечный свет из бушующего моря.

Ветер был холодный, злой, и при свете дня шторм выглядел еще страшнее, чем ночью. Волны стали желтые на макушке, впадины их почернели и мрачно сверкали на солнце. Водяная пыль сбивалась в десятиметровые вьюны, которые неслись в сторону берега пугающими стаями.

Съемочный люд затих. Смельчаки перебирались из домика в домик с помощью толстого каната, который перекидывали через песок и крепили за специальные медные крюки, вбитые в землю около каждой глиняной хибары. И обсуждали, снес ли ветер с лица земли кочевничий табун, к которому примкнул сценарист. «Сбежавший сценарист», как теперь называли Грина. И как скоро будут называть его газеты.

К утру третьего дня ветер сник. Или ушел гулять в пустыню, поднимая на ходу красный дым маковых лепестков. Таверну полностью разнесло. Катерок, на котором устраивали вылазки в море и катания на досках по воде, исчез. На камнях лежали выброшенные из моря разнокалиберные рыбы.

Глядя на немигающий глаз рыбы, Ида поморщилась. Голова у нее гудела — была повышена температура. Инфлюэнца поплясывала почти как бакинский норд: то чуть ли не пузырями шли сопли — и вдруг высыхали, то пропадал голос, то начинал бить кашель. Потом наступало улучшение — на час, на два, — возникала легкая эйфория: казалось, что организм очистился, выздоровел, осмелел, хотелось пробежать босиком вдоль кромки воды, защекотать упрямца Лозинского. Но силы так же неожиданно, как появлялись, исчезали.

Феодориди приводил старушку, закутанную в черное. Сквозь сетку на лице только мерцали зеленые глаза да мелькнул такого же цвета изумруд на старческом крючковатом пальце, когда знахарка легкими движениями гладила Идины руки.

Старушка цокала языком, что-то тихо плела Феодориди, а уходя, неожиданно запела низким грудным голосом — совершенно молодым, — увидев на стене фотоснимок, на котором Ида и Лекс шли, обнявшись, вдоль пляжа — оба в полотняных костюмах, расстегнутых почти до пояса. Лекс обожал это фото и всюду таскал с собой.

Старушка оставила настойку на лекарственной смоле ферулы — того самого гигантского растения-зонтика. И Ида вроде бы порозовела.

На следующий день ветер снова разгулялся и к одиннадцати утра уже поднимал песочную пыль на несколько метров ввысь. Однако съемку решили не отменять — от Ожогина уже пришло несколько телеграмм, в которых он требовал отзыва группы в Ялту: бюджет на апшеронское содержание вышел.

Первые две телеграммы Лозинский скрыл от Нахимзона. Впрочем, оставалось снять всего один эпизод, собственно, из-за которого и торчали на жаре лишние две недели: попытка убийства героини в штормовых волнах.

В тот день Ида чувствовала себя на удивление хорошо.

Небольшая заводь между двумя камнями, уходившими в море, все эти недели выглядела миленьким бассейном: прозрачная вода, дно, кажется, совсем близко от поверхности воды, солнечные лучи преломляются в веселые стрелки, которые гоняются за мелкими рыбешками, отмечают их солнечными зайчиками и тают в легком покачивании воды. Было решено построить между камнями лебедку и прикрепить к веревке спасательный круг. Даже если будут волны — опасности ждать неоткуда.

Но к полудню волны взбесились и понесли на мягкий песок камни.

Ида подошла к краю каменистого выступа.

Гесс, глядя на нее, недовольно щурился.

Вдруг раздался визгливый крик Нахимзона:

— Я запрещаю госпоже Верде приближаться к воде!

Лекс оглянулся и посмотрел на него с недоумением.

— Я, Алексей Всеволодович, несу за нее ответственность, и если будут нанесены увечья, кто, позвольте спросить, будет отвечать перед продюсером? Что хотите делайте, но!..

Ида вопросительно посмотрела на мужа.

Лозинский побелел от злости. Дернулся вправо, влево, сжал кулаки и, подхватив рупор, заорал:

— Господин Нахимзон, это вы делайте, что хотите! Мы ждали ветра битых две недели! Без этой сцены фильмы не будет! Я… Я… Я вам гарантирую такой скандал!..

Нахимзон выругался, развернулся и быстрым шагом ушел с площадки.

Лезть в бушующие волны казалось Иде бредом. Но разве мало было бреда в течение последних трех недель?

Забегали помощники. В воду бросили канат, за который она могла бы держаться.

Она услышала: «Камера готова? Мотор!» — разбежалась — шаг, другой, третий, ветер скользнул вдоль щек — и бросилась в черное бурлящее марево.

Ее сразу закрутило, понесло, как будто море только и поджидало наконец жертву.

Выскочив на поверхность, она схватилась за канат — его дернули и через мгновение вытащили на песок.

«Эдак можно отбыть и к праотцам», — подумала Ида, тяжело дыша.

К ней бежали фильмовые с полотенцами и халатом.

— Второй дубль, господа, — раздался над пляжем голос Лозинского.

Он подошел к жене. Не поднимая мокрой головы от песка, Ида взглянула на него: «Он что, с ума сошел?»

Лозинский понял ее взгляд и заговорил быстро, слегка фальшивым тоном:

— Ну, прошу тебя, милая! Мы же ничего толком не успели снять. Ты ведь сама говорила, что эта сцена — самая выигрышная в фильме. Ты будешь в ней великолепна! Великолепна! — нервно бормотал Лозинский.

Ида по-прежнему пристально смотрела на него.

Он отвел взгляд.

Она сама придумала эту сцену. Тогда, в поезде, когда перекраивала сценарий. Потом они вместе довели сцену до ума, продумали каждую деталь. Действительно, для зрителей это может стать шокирующим зрелищем. Неужели отказаться?

Она привстала. Ассистент подложил ей под спину надувную подушку.

На горизонте темной стеной встал дождь.

Появился человек с подносом, на котором стоял хрустальный флакон — порыв ветра разнес острый запах джина — и блюдце с нарезанным лимоном. Ида благосклонно кивнула — помощник налил в стакан прозрачную жидкость, бросил три дольки лимона.

Она глотнула обжигающий напиток. Тепло разлилось по телу. Сделала еще два глотка. И Лозинский перестал казаться таким фальшивым и глупым.

Почему бы действительно не сделать отличную сцену? Только надо посильнее оттолкнуться от песка, чтобы выскочить из воды повыше и повернуться в сторону камеры. Потом заставить Лекса замедлить кадр — и десятилетиями люди будут помнить безумный взгляд Иды Верде.