Тараторил теперь быстро-быстро, еще и ругаться успевал, совсем уж тихо, под нос, пока возился с ключами, а когда наконец справился с дверью и сказал: «Вот и все, пошли», — Греты Францевны в зимнем пальто уже не было во дворе. Как-то очень уж шустро она смылась — с учетом того, что по лавке передвигалась еле-еле.

Хотел было спросить, куда подевалась старуха, но промолчал, и остальные тоже промолчали, в конце концов, какое им дело, ушла себе и ушла.

Все равно не собирался приходить в пятницу. И бумажку выкинул еще по дороге, в дом не понес. Однако ненужная информация как-то успела осесть в голове: квартира семнадцать, второй этаж, код три-восемь, нажать одновременно. От своего бы подъезда код так с ходу запомнить, но память — своенравное устройство, сама решает, какую информацию хранить, а от какой избавляться, и ее выбор так часто противоречит здравому смыслу, что это можно считать закономерностью: чем бесполезней цифры, тем дольше будут крутиться в голове, как телефон одноклассника, с которым даже не дружил, а только обменивался марками, двадцать три-двенадцать-восемьдесят девять, что хочешь, то и делай.

Обещание немца: «Я тебя убью», почти такое же ласковое, как во сне, не испугало, зато заинтриговало и, можно сказать, раззадорило. Убьешь, значит? А что, попробуй. Неплохое могло бы выйти развлечение, да ведь обманешь, даже не попытаешься, знаю я вашего брата европейского интеллектуала, брякнул с умным видом и забыл. Но если ты не таков — что ж, с нетерпением жду визита с кинжалом и ядом, вперед! Я не приду в пятницу.

Однако в пятницу Фабиан Файх объявился сам. Прямо с утра. То есть ближе к полудню, когда снова заспавшийся Анджей вышел из дома и стоял у подъезда в задумчивости: куда бы пойти завтракать? В каком приличном месте я давно уже не был? Или попробовать что-нибудь новое? Звучит хорошо, а на практике поди еще это новое отыщи.

Файх подошел сзади, бесшумно, как и положено будущему убийце, положил на плечо горячую руку, сказал:

— Привет. Так вот где ты живешь.

Так растерялся, что даже не стал врать, будто вышел от приятеля или, к примеру, подруги. Кивнул:

— Здесь и живу. Привет.

Немец улыбнулся — даже немного слишком широко и благодушно, как ведущий детского утренника перед началом выступления. На этот раз он был, слава богу, не в розовых шортах, а в темном костюме, который мог бы стать образцовой метафорой офисной тоски, если бы не ярко-желтый значок с надписью «Я не такое скучное дерьмо, как кажется» на лацкане.

Довольно смешно. И вполне похоже на правду.

— Везет нам с тобой в последнее время на счастливые совпадения, — сказал Файх. — Однако у тебя лицо хищника, которого заперли в клетке, забыв покормить.

— Настолько голодное?

— И голодное тоже. А я знаю поблизости одно прекрасное место для завтраков, обедов и ужинов — что у тебя сейчас по расписанию?

Привел прямо на площадь Дауканто. Анджею в голову не пришло бы завтракать в кафе напротив президентуры с видом на заскучавшую группу протестующих граждан с плакатами, надписи на которых он так и не разглядел. И, кстати, зря не пришло бы, отличное оказалось кафе с омлетами и картофельными блинами за совершенно человеческие деньги, и уличные столы не на солнцепеке, а в тени под каштанами, пустые все как один.

Сказал:

— Спасибо, действительно прекрасное место. И совсем рядом с домом.

— Но завтракать здесь каждый день ты все равно не будешь, — ухмыльнулся Файх. — Надоест, да?

Кивнул:

— Надоест. Завтра же.

Вдруг чуть ли не впервые в жизни захотел пожаловаться: мне все надоедает так быстро, что я не успеваю понять, понравилось оно мне или нет. Мне заранее надоело даже то, чего еще никогда со мной не было и вряд ли когда-нибудь произойдет, вроде полетов в космос: как подумаю, что надо годами тренироваться и соблюдать режим ради возможности оказаться запертым внутри ракеты или хуже — орбитальной станции, месяцами ждать, когда уже закончится эта тягомотина, и сразу такая тоска. Раньше, в юности, я заставлял себя терпеть, выхода-то не было, вот и ходил в одну и ту же школу, учился изо дня в день одной и той же ерунде, проделывал одни и те же спортивные упражнения, полезные для тела, но испепеляющие дух, и университетов сменил всего три, причем последний даже как-то закончил, заливая тоску всем, что горит, практически не приходя в сознание, я был очень способный, так все говорили, и работал потом в дурацкой конторе, ходил туда примерно в таком же костюме, как у тебя, его тень до сих пор пригибает меня к земле. Но в какой-то момент, знаешь, я вдруг понял, что терпение — не совсем та область, в которой я хочу преуспеть, и с тех пор время от времени позволяю себе все бросить, развернуться и уйти, прекрасно осознавая, что снова все потерял, и радуясь этой потере; с каждым годом я все чаще разворачиваюсь и ухожу, не успев толком начать новую жизнь, но, похоже, все равно недостаточно часто; впрочем, возможно, я просто всякий раз разворачиваюсь на триста шестьдесят градусов, привлеченный запахом куска хлеба, на который, как ни крути, а надо себе заработать, а потом как дурак удивляюсь, что впереди все та же пыльная серая долина смертной тени, где даже зла путевого не отыщешь, чтобы убояться его разнообразия и развлечения ради. Даже зла.

Но поди скажи все это по-немецки. Проще жевать омлет. Молча.

Файх глядел сочувственно, как будто читал его мысли. Или, что вероятнее, просто не любил омлет и полагал всякого заказавшего это блюдо мучеником. Внезапно спросил:

— Зачем ты живешь?

Чуть не поперхнулся от такого поворота светской беседы. Но ответил не задумываясь:

— Чтобы не умирать.

Великое все-таки дело — разговор на чужом, лишь отчасти понятном языке. Захочешь — не соврешь.

Все же пояснил, тщательно подбирая слова:

— Инстинкт самосохранения. Тело не хочет умирать. А хочет как минимум жрать и спать в тепле. Оно умеет быть убедительным. Поэтому пока — так.

— Это я очень хорошо понимаю, — кивнул Файх.

Вроде бы не врал. Хотя кто его разберет.

— Просто ты заблудился, — сказал немец. — И я, кстати, тоже. Но мне повезло больше, у меня легкий характер. И я люблю развлекаться.

«Заблудился» — ишь, проповедник выискался. Впрочем, вполне возможно, в немецком языке это слово имеет какой-то иной оттенок значения. Поэтому не стал придираться. Сказал:

— Я раньше тоже любил развлекаться. И даже умел. Но потом мне надоело и это.

— Понимаю, — снова согласился Файх.

За столом воцарилось молчание, которое трудно было назвать умиротворенным. Поэтому, отставив в сторону пустую тарелку, спросил — просто чтобы поддержать разговор:

— А что ты имел в виду, когда сказал, будто старуха в пальто пришла к нам из позапрошлого ноября? «Из позапрошлого ноября» — это поговорка? Какое-то устойчивое выражение, которого я не знаю? И все остальные, готов спорить, тоже. Что оно означает?