Солдатская молва о нем – их защитнике, благородном бессребренике – летела впереди него! Если сложить все истории, то получилось бы, что он был на всех фронтах почти одновременно! Благостные истории солдатского воображения о подобном неистовстве комиссара были совершенно противоположны рассказам о нем среди генералов, политработников высокого ранга. Самый желчный, раздражительный, мелочный в обидах, злопамятный даже по пустякам – вот краткий абрис единственного человека, кто мог обращаться к Верховному по имени и отчеству в память о тех днях, когда тот под огнем оппозиции работал в Секретариате ЦК ВКП(б). В отличие от наивных солдатских сказов о настоящем героическом комиссаре, здесь знали, что он зачастую занимался доносительством! Был излишне придирчив к командирам и политработникам при посещении боевых частей переднего края. А уж всем известная история от мая сорок второго года, при Крымской операции, когда он навязал свою волю более осторожному и деликатному генералу Козлову, и в результате немецкий генерал Манштейн разгромил их армию: двести тысяч пленных, вновь отобранный весь юго-восточный Крым, не говоря уже о тысячах убитых и раненых, умиравших от безводья по дороге к Керчи. Верховный простил, отложив разбирательство его вины на послевоенный период! А через некоторое время, отойдя от крымского разгрома, он забыл о своих ошибках, длительно подлечиваясь в подмосковном Архангельском и, будучи Членом Военного Совета на одном из фронтов, без устали писал доносы на комфронта, но вскоре был оттуда отозван, находился в резерве Ставки, а потом снова был послан и опять отозван! Эти художества, пожалуй, никому не простили бы, а ему все сходило с рук.

Сазонов был в курсе фронтовых сплетен и удивлялся многому, но сейчас его мысли были заняты только предстоящей проверкой. И, наконец, утомленный ожиданием, дождался приезда проверяющих. Их было четверо – два майора и два капитана.

Одному майору было около тридцати. Сергей Николаевич Ковалев, с румянцем на щеках и внимательными серыми глазами, был руководителем группы. Он был взят перед войной с четвертого курса юридического факультета Московского университета для укрепления органов, обескровленных по инициативе самого шефа – Ежова. В начале войны, когда на особистов был повышенный спрос, основной костяк Центра ушел на руководящие должности в особые отделы Красной Армии. Ушел и Туманов, став начальником Отдела N-ской армии и захватив с собой своего подчиненного и любимца, в ту пору сержанта Ковалева, и держал его рядом, ожидая, когда тот наберется опыта, чтобы сделать его своим заместителем. Он ценил своего любимца за грамотность и умение схватывать суть дела, за энергичность и дипломатические способности.

Второму майору было за сорок: с мягкими манерами, начитанный, владеющий немецким языком, он перед войной пострадал за близость к одному репрессированному; руководителю контрразведки страны. На следствии «признал» себя виновным, за что презирал себя, и, если бы не война и не усилия друзей, настоявших на его освобождении как профессионала-агентуриста по немецкой линии, он так бы и остался в лагере! После освобождения некоторое время занимался в Москве разоблаченной абверовской агентурой. В то время его группа установила отличительные признаки паспортов, сделанных в Германии для легализации своей агентуры в СССР. Аккуратность и качество подвели немецкую разведку: скрепка в середине их паспорта была сделана из качественной нержавеющей стали. В нашем отечественном паспорте скрепка производилась из простой проволоки и оставляла в середине паспорта ржавый след. Немало было разоблачено агентов абвера по этим признакам!

Потом он вел подготовку кадров для работы в партизанских спецотрядах. Работать в Центре рядом с теми, кто выбивал из него показания, он не мог. Он был острым на язык и однажды за фразу о том, что собственное достоинство у нас на Лубянке может укоротить жизнь, был приглашен к секретарю парторганизации отдела, где ему было сделано внушение и напоминание о его лефортовских признаниях. По этой причине он замкнулся в себе и пристрастился к медицинскому спиртику в компании со стареньким, земских времен, врачом Четверухиным – соседом по лестничной клетке.

И только в сорок третьем году ему удалось уехать на фронт. При восстановлении в правах ему засчитали партийный стаж не с 1920 года, а с момента выдачи нового партбилета, а при введении новой формы его, капитана госбезопасности, аттестовали на майора, тогда как он должен был получить звание не меньше полковника. Все это, вместе взятое, тяжелым грузом обиды лежало у него на душе и постоянно огорчало. Он был уроженцем Вильненской губернии и унаследовал от отца, преподавателя гимназии, фамилию Красовский, а при крещении ему дали имя Зиновий.

Третий проверяющий, худой и высокий, лет за тридцать, капитан по фамилии Разин, считался в их отделе специалистом по борьбе с антисоветскими проявлениями. До войны два года работал в секретно-политическом отделе Ростовского областного управления НКВД.

Другой капитан – Слободенюк – обладал феноменальной памятью на содержание действующих инструкций, приказов, ориентировок Главного управления «Смерша» и при проверке мог с закрытыми глазами отыскать недостатки их выполнения. В его личном деле лежал строгий выговор за злоупотребление алкоголем. И теперь, проводя проверку периферийных отделов, он проявлял старание, надеясь, что его рвение будет замечено, а выговор снимут.

* * *

Менее способный или, как говорят в народе, бесталанный человек, с большим самомнением и амбициями, чтобы утвердиться в своем окружении, стремится быть всегда на виду. Так случилось и с Бондаревым. Как ему хотелось, чтобы проверяющие обратили на него внимание и оценили его недавние успехи в подборе разведгруппы. Он даже завел для этого папку, куда вкладывал копии сообщений осведомителей, проверочные материалы, полученные из официальных источников. Собирал это специально, чтобы в беседе с проверяющими можно было легче убедить их в своих чекистских способностях.

Первым для своей беседы Бондарев выбрал майора Красовского, полагая, что возраст, воспитанность и их равенство в званиях дадут возможность расположить его к себе. Был твердо уверен, что майор заинтересуется его информацией, и тогда он сможет вскользь обмолвиться о фактах политической незрелости своего начальника, а, будь руководитель более подготовленным, дескать, успехи отдела были бы гораздо выше!

И без всякой проницательности можно было уловить в бахвальстве Бондарева, его примитивных пояснениях по подбору разведгруппы откровенный намек на нерешительность и перестраховку своего начальника. Майор молча выслушал Алексея Михайловича, а тот истолковал молчание как согласие с изложением фактов и добавил еще несколько замечаний в адрес своего шефа. На лице майора появилась строгость – он остановил собеседника на полуслове:

– Вы, кажется, голубчик, запели арию не из той оперы! Вы полагаете, что мы приехали сюда разбирать ваши взаимоотношения с начальником отдела?! А если не полагаете, так зачем отрываете меня от дела?! Мы здесь не только ищем недостатки, но также и намерены оказать вам помощь в текущих делах!

Бондарев не ожидал и не предвидел такого поворота, и попытался доказать, что товарищ майор его не так понял. Красовский же всем своим видом показал, что разговор окончен, и углубился в лежащие перед ним бумаги. Поняв, что ему не удалось заинтересовать проверяющего, Алексей Михайлович вышел от него расстроенным. Майор ему не понравился – надо же, назвал его голубчиком, да еще прочитал нотацию, что приехал сюда заниматься делом! Если бы он был настоящим партийцем, то проявил бы интерес, как обстоят дела в отделе, какое настроение, какова политическая закалка личного состава? Вот такие вопросы он задал бы майору, если бы они поменялись местами!