– Вы знаете, мой мальчик, многие бы отдали все, чтобы оказаться на вашем месте. Поэты и художники сходят с ума от любви ко мне. Но мне нет дела до их чувств. Мне нравитесь вы. Ответьте взаимностью – и рисунки ваши.

И, придвинувшись ближе и положив руку ему в область паха, Гала увидела в глазах американца не просто отвращение, а животный страх, точно Морзу предложили переспать с чудовищем. Расценив его ужас как боязнь покуситься на собственность боготворимого художника, Гала вкрадчиво продолжила:

– Вы напрасно переживаете о чувствах Дали, Сальвадору все равно. У каждого из нас своя жизнь. Мы не спим друг с другом в общепринятом смысле этого выражения. Вы меня понимаете?

– Дело не в вас, – блуждая глазами по сторонам, промямлил тот. – Я очень люблю свою жену и не допускаю даже мысли о неверности. Но рисунки я бы купил. Вот этот и вот этот.

И Морз, оскорбив Галу еще больше, протянул два самых целомудренных наброска, если допустимо при упоминании одиозного художника и его музы говорить о целомудрии. Поспешно расплатившись, американец покинул номер, оставив у Галы горькое чувство разочарования и крушения надежд. Деньги могли дать роскошь, комфорт и уверенность в завтрашнем дне, но не более того. Они не спасали от неотвратимо наступающей старости, неизлечимых болезней и душевного одиночества. И, достигнув определенного уровня достатка, было уже неважно, сколько они заработают еще, ибо потратить больше, чем тратят они, уже невозможно.

Однако Гала не спешила поделиться своим открытием с мужем, предпочитая казаться в глазах окружающих алчной стервой, готовой удавиться за каждый цент. Дали не должен был ничего знать, занимая свой мозг изобретением все новых и новых способов обогащения. Деньги и Гала – вот две вещи, которые Дали боготворил, и в своем возвеличивании жены он дошел до того, что стал писать ее в облике Мадонны. Глядя на свои иконоподобные изображения в пышных струящихся одеждах и с молитвенно сложенными руками на груди, Гала тайком лишь усмехалась, ощущая себя скорее Марией Магдалиной, нежели Мадонной. Однако во всем соглашалась с мужем, делая вид, что и сама разделяет его взгляды, ставшие вдруг на редкость набожными. С Сальвадором нельзя было спорить, ибо любой спор был чреват неконтролируемой вспышкой ярости, грозившей обернуться бедой. Без помощи хорошего специалиста и при попустительстве Галы талантливый позер, наделенный нечеловеческой работоспособностью, он упивался собственной исключительностью, погружаясь в иллюзорный мир фантазий все глубже и глубже.

Еще в начале знакомства Гала научила художника безотказному приему – смущаясь, смущать других, заставляя чувствовать собеседника униженным, что Дали и проделывал с большим успехом. Костюм его изменился до неузнаваемости. Отбросив привитую Галой привычку к изящным и добротным вещам, Дали теперь носил отделанные мехом парчовые халаты, украшенные шелковыми кистями и расшитые каменьями фески. Ноги его были обуты в туфли Аладдина с загнутыми мысами, а в руках каталонец непременно держал одну из массивных тростей с набалдашником в виде чего-нибудь неприличного, коих у него скопилась целая коллекция.

Усы его теперь достигали невероятной длины, и, чтобы поддерживать их в должном виде, художник каждое утро отрезал прядь волос и надставлял усы при помощи помады, попутно закручивая вертикально вверх и придавая гротесковую форму, делающую Дали повсеместно узнаваемым. Также фирменным знаком стали выпученные глаза, которые каталонец таращил при каждом удобном случае. Говорил он очень быстро, на нескольких языках сразу, мешая каталонские, французские, английские слова, добиваясь того, что слушатели мало что понимали и от этого чувствовали себя в его обществе совсем уж неуютно.

Уже невозможно было понять, что из рассказов с экранов телевизоров и газетных статей – правда, а что является вымыслом досужих журналистов, падких на сумасбродные чудачества публичных оригиналов. Писали, что за создание логотипа «Чупа-Чупс» испанский кондитер Энрике Бертран посылал художнику каждый месяц по большой коробке карамелек на палочке. Получив конфеты, Дали брал коробку и выходил в детский парк, где принимался методично разворачивать обертки, облизывать конфеты и бросать карамельки в песок, наслаждаясь истерикой проходящих мимо малышей.

Часто обедая в баре «Кинг Коу», окруженный приспешниками, Дали кидался в посетителей тарелками с едой, после чего облитые соусами и измазанные гарниром потерпевшие выстраивались в очередь за автографами. Популярность художника в Соединенных Штатах достигла такой степени, что все, что к нему относилось, делалось брендом. Далимания набирала обороты. Выпускалась одежда с принтами картин художника. Дизайнерами разрабатывались предметы интерьера, формой напоминающие текучие персонажи его картин. Мягкие часы плавились, как сыр, на стенах сотен американских ресторанов и кафе. С коробок конфет и духов смотрел безумный глаз Дали, под которым чернел его победительный тараканий ус.

В какой-то момент мания величия зашла так далеко, что заметок в газетах художнику стало не хватать, и тогда он создал свою собственную газету, на страницах которой рассказывалось исключительно о его персоне. Сальвадор Дали стал вводить в обиход новые словечки. О чем-то необычном, ярком, эпатажном каталонец говорил, что эта вещь – далинийская. Создав свой собственный «параноидно-критический метод», смысл которого заключался в отсутствии всякого смысла, одержимый собственной гениальностью, художник устремился за одобрением к кумиру юности Зигмунду Фрейду. Помимо рукописной чепухи, он прихватил с собой картину «Метаморфозы Нарцисса».

Несколько дней Дали не удавалось прорваться на прием к отцу психоанализа, ибо старик умирал от тяжелой неизлечимой болезни и был невероятно слаб, но наконец при содействии Стефана Цвейга художник все же был допущен к знаменитому психиатру. Старый и больной Фрейд с удивлением смотрел на неистового испанца, бешено вращающего глазами, угрожающе шевелящего устремленными к небу усами и, стуча кулаком по столу, требовавшего, чтобы доктор немедленно прочел его рукопись и дал свою оценку «параноидно-критическому» способу общения, делающему из собеседника идиота. Или, говоря языком Дали, собеседника «критинизирующего».

– Это самый безумный из всех испанцев, которых мне когда-либо доводилось видеть, – к бурной радости Дали ошарашенно проговорил Фрейд, рассматривая выполненного маслом Нарцисса. – Будь у меня побольше времени, я бы обязательно изучил клиническую картину патологии, явственно прослеживающуюся не только в поведении художника, но и в его работе.

Все чаще Гала замечала, как в глазах ее мужа проскакивает страшный огонек неутоленной жажды насилия, и тогда, как последнюю надежду, доставала из ящика с бельем и протягивала Дали деревянный прямоугольник с русской девочкой, мчащейся в санях на тройке. Смотрела, как лицо его светлеет, и с тоскливым ужасом думала, что за все эти годы устала, очень устала держать страховочный канат, который неподъемный темный гений ее мужа настойчиво тянет вниз. И мечтала об одном – передать эту ношу кому-нибудь другому.

Парижская «Карусель» призывно сияла в ночи огнями, обещая незабываемое шоу. Несмотря на дорогие билеты, посетители пестрой толпой валили в самый известный клуб трансвеститов, посещаемый не только ценителями экзотической красоты ряженых мальчиков, но и любознательными туристами. Как всегда, за столиками не было свободных мест, и к одинокой даме средних лет, одетой по последней парижской моде, то и дело пытались подсесть наиболее ретивые альфонсы. Гала пристально смотрела на наглецов свинцовым взглядом серых глаз, похожих на пистолетные дула, и тех как ветром сдувало.