И все же мне хотелось доказать невесте и остальным гостям, что я не совсем потеряла человеческий облик. Я выпрямила волосы утюжком, чтобы спрятать шрам от биопсии, купила ярко-розовое платье, а Стивен надел стильный костюм с узким галстуком. Прошел всего месяц со времени нашей поездки к Рэчел, а я уже шла на свадьбу. Для меня это был важный шаг на пути к выздоровлению. Период, когда я выглядела и вела себя заметно «не так», уже миновал, хотя лицо у меня по-прежнему было опухшим от стероидов, а речь сбивчивой и по большей части односложной. Но если не присматриваться слишком пристально, со стороны мы со Стивеном казались обычной парой хипстеров.

Церемония проходила в особняке в нью-йоркском Хадсон-Вэлли. Его ворота были увиты виноградом, а цветущее поле простиралось, насколько хватает глаз. Почти весь праздник мы со Стивеном простояли у импровизированной кухни, где сновали официанты с подносами закусок. На меня напал жуткий голод – возможно, из-за стероидов, повышающих аппетит.

В начале вечера мама заставила меня пообещать, что я выпью всего один бокал вина. Я, само собой, согласилась, но потом забыла и выпила несколько бокалов шампанского. Есть у меня одно качество, которое болезнь лишь усилила, – упрямство или настырность, зовите, как хотите.

Хотя мой мозг еще только начал восстанавливаться, а мешать алкоголь с антипсихотическими средствами, безусловно, очень опасно, я уперлась и решила, что должна выпить. Мне было все равно, если это окажет на меня разрушительное воздействие – мне казалось, что это осязаемый «мостик», связывающий меня с прежней Сюзанной. Прежняя Сюзанна всегда пила бокал или два бокала вина за ужином; значит, и новой положено так делать. Я разучилась читать, почти не могла поддерживать разговор и была не в состоянии водить машину, но, черт побери, выпить пару бокалов шампанского на свадьбе мне никто не мог запретить! Мама пыталась помешать, но знала, что не сможет противостоять моему упрямству: я бы все равно поступила по-своему. Алкоголь был для меня символом самостоятельности, и мои близкие решили, что лучше не растаптывать в прах то, что осталось от моего достоинства.

Когда начались танцы, мы со Стивеном даже вышли потанцевать твист. Мне тогда казалось, что я взорвала танцпол, игнорируя боль, ноющие лодыжки и тот факт, что теперь я уставала гораздо быстрее. (Но сводный брат потом рассказывал, что на танцполе я выглядела оглушенной и двигалась как робот, а вовсе не выделывала профессиональные па.)

Несмотря на все мои попытки выглядеть беззаботной и веселой, я с обострившейся чувствительностью воспринимала отношение ко мне других людей. Поскольку это был семейный праздник, все первым делом спрашивали: «Как дела?» На данном этапе я не могла ответить на этот вопрос. Но хуже было другое – фальшиво заинтересованный тон, которым со мной говорили, то, как отчетливо они выговаривали слова. Ко мне относились снисходительно, как к ребенку или очень пожилому человеку. Это действовало на меня угнетающе, но могла ли я их винить? Никто понятия не имел, что на самом деле творилось в моей голове.

Видя, что мне весело, мама радовалась, но тут ее безмолвную радость прервала одна из приглашенных.

– Очень жаль, что с Сюзанной такое случилось, – проговорила женщина и обняла маму. А мама не любит, когда к ней прикасаются чужие.

– Спасибо, – отвечала она, одним глазом продолжая присматривать за мной.

– Как это печально. Она так изменилась! В ней не осталось ни капли прежнего жизнелюбия. – Услышав эти слова, мама оторвалась от танцпола и смерила женщину уничтожающим взглядом. Нам теперь часто приходилось сталкиваться с бестактностью, но это был один из самых вопиющих случаев. – Как думаете, – продолжала гостья, – станет ли она когда-нибудь такой, как раньше?

Мама разгладила складки на платье – тоже розовом – и, покидая свою собеседницу, сквозь стиснутые зубы процедила:

– Она в полном порядке.

Хотя я существенно продвинулась на пути к выздоровлению, еще несколько месяцев центром моей вселенной были разноцветные пилюли, которые приходилось глотать шесть раз в день. Каждую неделю мама целый час раскладывала мои таблетки по ячейкам таблетницы размером с крышку обувной коробки. Бывало, что пропорции получалось рассчитать не сразу: дозировки были дробными и постоянно менялись. В таблетнице были отделения желтого, розового, голубого и зеленого цветов, семь вертикальных рядов на каждый день недели и четыре горизонтальных: утро, середина дня, вечер и перед сном. Эта таблетница стала моим постоянным спутником.

Я зависела от таблеток и не могла быть самостоятельной. Поэтому я их ненавидела. Они стали не просто символом моего инфантильного статуса – взрослый ребенок, живущий в мамином доме. От них я становилась сонной и заторможенной. Иногда я просто «забывала» их принимать (и это было очень опасно). Поскольку мне не хватало силы воли, чтобы просто выбросить их, я оставляла их в таблетнице. Мама замечала и отчитывала меня как малое дитя. В период выздоровления, который я провела в материнском доме, таблетки и связанные с ними ссоры неизменно ассоциировались у меня с ней. В практическом смысле мне нужна была мамина помощь, чтобы разложить таблетки по ячейкам, – ведь на тот момент для меня это задание было непосильным. Но на эмоциональном уровне мне стало казаться, что она, как и таблетки, символизировала мой презренный зависимый статус. Теперь я признаю, что по отношению к ней это было жестоко.

– Как прошел день? – спрашивала она, возвращаясь домой после долгого рабочего дня в офисе окружного прокурора.

– Нормально, – холодно отвечала я, не пускаясь в подробности.

– А что ты весь день делала?

– Да ничего.

– И как себя чувствуешь?

– Нормально.

Вспоминая эти разговоры, я сгораю от стыда – ведь мы с мамой всегда были неразлучны, и можно представить, как обижало ее мое поведение. Теперь я понимаю, что тогда все еще таила на нее бесформенную злобу, обусловленную причинами, которые сейчас кажутся подлостью с моей стороны. Хотя пребывание в больнице осталось в памяти сплошным туманом, где-то в подсознании застряла злоба с того периода. Каким-то образом мне удалось убедить себя в том, что в больнице мама проводила со мной мало времени, хотя это было не так и уж точно несправедливо по отношению к ней. Ее страдания, которые она таила глубоко внутри, бессознательно просачивались наружу, и я «заражалась» ими.

Хуже всего, что с выпиской из больницы терзания не закончились: теперь ей приходилось жить рядом с этой враждебной незнакомкой, своей собственной дочерью, которая когда-то была ей близким другом. Но вместо того чтобы посочувствовать маминым страданиям, которые, безусловно, равнялись моим, а может быть, даже и превосходили их, я воспринимала их как личное оскорбление, признак того, что ей не по силам справиться с новой, «ущербной» мной, какой меня сделала болезнь.

Она подробно обсуждала свои чувства с Алленом, но по понятной причине не делилась ими с отцом. Общаясь друг с другом, мои родители обсуждали, как у меня дела, и почти не касались других личных или повседневных тем. Каждые две недели они вместе возили меня на прием к доктору Наджару. Тот всякий раз снижал дозировку стероидов. Затем доктор Арслан, в свою очередь, уменьшал дозу антипсихотических и успокоительных средств в соответствии с меняющейся дозировкой стероидов. Эти приемы действовали на меня воодушевляюще, ведь они означали, что я уверенно иду на поправку. Да и мои родители вроде как стали лучше ладить.