Вот у Арсеньева появляется некто Кашлев по прозвищу «Тигриная смерть» — тихий, скромный, невысокий, худощавый. У Фадеева в «Последнем из удэге» читаем: «Мартемьянов сказал Сереже, что Гладких — сын прославленного вайфудинского охотника, по прозвищу „Тигриная смерть“[205], убившего в своей жизни более восьмидесяти тигров. Правда, по словам Мартемьянова, Гладких-отец был скромный сивый мужичонка, которого бивали и староста, и собственная жена».

Известны следопытские таланты Дерсу — а вот описание удэгейца Сарла у Фадеева: «Рассматривая следы, человек заметил дорогу, идущую из соседнего распадка. Он немного спустился, изучая ее. Одна лошадь была поменьше, кованная только на передние ноги, другая — побольше, кованная на все четыре. Вел их один — русский, судя по обуви, — человек с небольшими ступнями. Несмотря на то, что он лез в гору, он шел не на носках, как ходят молодые, сильные люди со здоровым сердцем, а ставя накось полные ступни, — человек этот был немолодой».

Коренных дальневосточников — эвенков, нанайцев, нивхов, айнов… — России открывали путешественники XIX века, бывшие одновременно и военными, и учеными, и литераторами. Потом сюда поехали профессиональные писатели — Гончаров, Чехов, Дорошевич…

Целостный и притягательный образ «инородца» первым создал Арсеньев. Чуть позже тем же занялся Фадеев.

В середине 1920-х Рувим Фраерман пишет «Ваську-гиляка»[206], в конце 1930-х — «Дикую собаку Динго», где школьники неназываемого Николаевска-на-Амуре жуют «серу» (лиственничную смолу, благодаря которой зубы сохраняют белизну, причем продает эту серу китаец на углу), едят оленину, которую покупают у тунгусов… Нанайский мальчик Филька в этой повести — уже не дикарь, а нормальный советский школьник.

На следующем витке, в следующем поколении, когда Филька вырос, — вслед за Арсеньевым, Фадеевым и Фраерманом появились опекаемые советской властью национальные писатели. Они писали о «коренных малочисленных» уже не со стороны, а изнутри: чукча Рытхэу[207], нанаец Ходжер[208], нивх Санги[209], удэгеец Кимонко[210]… Они обогатили нашу культуру, причем далеко не только с сугубо информативной точки зрения. Появление литераторов в «инородческой» среде было важным и для них самих, и для всей нашей большой и сложной страны.

Как и Арсеньев, Фадеев доброжелательно относился к «инородцам» («коренным малочисленным народам») и негативно — к местным китайцам, их закабалявшим.

Задолго до революции Арсеньев называл народ удэге (или «удэхе»; современный этноним «удэгеец», по звучанию далеко ушедший от самоназвания «лесных людей», тогда еще не устоялся) коммунистами, пусть и первобытными. Он противопоставлял этих «дикарей» современному европейцу, который с прогрессом многое приобрел, но многое и потерял — прежде всего в отношении человеческих добродетелей: «Я видел перед собой первобытного охотника, который… чужд был тех пороков, которые… несет городская цивилизация».

О том же писал и Фадеев: «Пржевальский[211] совершенно не понял удэгейцев… Он, конечно, не мог и подозревать, что имеет дело с первобытными коммунистами… Об удэге написал: „Он забывает всякие человеческие стремления и, как животное, заботится только о насыщении своего желудка“. Какая жестокая неправда!»

Старовер под Пластуном говорит Арсеньеву о Дерсу: «Хороший он человек, правдивый… Одно только плохо — нехристь он, азиат, в Бога не верует… У него и души-то нет, а пар». А вот фадеевский Мартемьянов: «Работать сами не умеем, да еще норовим на своего же брата верхом сесть: вали, брат Савка, у тебя и язык другой, и глаза косые, и пар заместо души! А ежели по-настоящему разобраться, народ этот куда лучше нашего — простой, работящий, друг дружке помогают, не воруют…» Герой «Землетрясения» Кондрат Сердюк (его прототип — тот самый проводник Глушак) говорит о гольдах: «Благородство в них есть… Потому что у них промеж себя братский закон». При этом Сердюк вспоминает разговор с «одним образованным полковником», который «места наши на карту снимал» — не с Арсеньевым ли?

Были, впрочем, у Арсеньева и Фадеева некоторые различия в акцентах. Если Арсеньев с неприкрытой горечью писал о разрушении традиционного быта «инородцев» — и «цивилизацией» как таковой, и китайскими водкой и опиумом, и русской оспой, — то Фадеев убежден в пользе модернизации, приобщения туземцев к достижениям века. Его Сарл — удэгеец «прогрессивный»: «Весной он добыл у корейцев семена бобов и кукурузы и, впервые в истории народа, понудил женщин возделать землю… Но это было только начало! А вот у сидатунских китайцев[212] Сарл подсмотрел как-то домашнюю мельницу: сытый, ленивый мул с завязанными глазами, с подопревшими ляжками, ходил вокруг столба, вращая верхний жернов, и зернистая, как золото, кукурузная мука струилась в джутовый растопыренный зев».

Арсеньевский герой Дерсу Узала, как показывает его биограф Алексей Коровашко[213], серьезно идеализирован по сравнению со своим прототипом — Дэрчу Одзялом. Арсеньев не упоминал, к примеру, чем пах и что курил Дерсу — об этом мы знаем лишь из воспоминаний первой жены писателя. Если интеллигентный Арсеньев и испытывал чувство брезгливости по отношению к некоторым чертам «инородческого» быта, то умолчал об этом. Не то — у Фадеева. Вот его Сережа, во многом автобиографичный, попадает к удэгейцам: «Чем ближе они подходили к поселку, тем ощутимее становился донесшийся к ним еще издалека тошноватый запах несвежей рыбы, разлагающейся крови и чада и тот специфический острый чесночный запах, которым пахнут туземные жилища и одежды… Сережа, почувствовав внезапный приступ тошноты, отвернулся…»