Арсеньев завещал похоронить его в тайге — его погребли в городе, на Эгершельде, а потом перенесли на Морское кладбище. Фадеев просил похоронить себя рядом с матерью — его положили на Новодевичьем.

Как видим, и после жизни судьбы их оказались схожи.

В 1920-е целое поколение молодых людей «вдруг» стало сочинять великолепные книги — разноуровневые, но живые, интересные, яркие. «Два мира» Зазубрина, «Партизанские повести» Иванова, «Чапаев» Фурманова, «Хулио Хуренито» Эренбурга, «Барсуки» Леонова, «Голый год» Пильняка, «Белая гвардия» Булгакова, «Сорок первый» Лавренева, «Города и годы» Федина, «Россия, кровью умытая» Веселого, «Тихий Дон» Шолохова, «Конармия» Бабеля, «Школа» Гайдара — можно перечислять еще долго.

Если Первая мировая, попав в тень последующих событий, в российской прозе отразилась слабее, чем в западной (там были Ремарк, Хемингуэй, Гашек, Олдингтон, Селин, Барбюс, Юнгер — а у нас «германская» появляется как бы в неглавной роли у Толстого, Шолохова, Пастернака, Горького, и «окопная проза» того же Несмелова здесь кажется скорее исключением), то Гражданская дала поистине «железный поток» новой литературы. Отнюдь не всегда ортодоксально-краснознаменной, если внимательно перечитать тех же Бабеля, Гайдара, Фадеева, Фурманова.

Заговорили новые писатели — участники и творцы истории. В следующий раз подобное случится после Великой Отечественной, когда заговорят носители «окопной правды» — военный инженер Виктор Некрасов, разведчик Эммануил Казакевич, самоходчик Виктор Курочкин, артиллерист Юрий Бондарев…

1920-е видятся фантастическими. Было возможно, кажется, решительно всё — от сексуальной революции и народовластия с социальными лифтами на реактивной тяге до постижения секрета бессмертия и путешествий во времени. Это потом подморозило, гайки затянули, возникла «Российская империя 2.0», прошедшая сталинский апгрейд — индустриальный, социальный, идеологический.

А тогда все были молодые, почти неподцензурные, бодрые, агрессивные, смелые, часто — гениальные. Многие увязнут потом в идейно выверенных эпических полотнах или просто замолчат, даже уцелев в репрессиях и войнах. Перекипала, костенела революционная стихия? Гении утрачивали связь с небом? Но в любом случае эта лавина юности была великолепна. Вулканичность истории приводила («обыкновенная биография в необыкновенное время» — гайдаровская формулировка) к ускоренной психической возгонке, удивительно раннему созреванию и мудрению.

В юном возрасте при совпадении некоторых условий происходит стремительная реакция — и рождается художник. Молодой автор как бы играючи создает шедевр, а дальше нередко бывает так, что опыта становится больше, мастерства — тоже, но алхимия куда-то уходит. Став «профессиональным писателем», автор не может повторно взять преодоленную однажды планку. Вместе с ощущениями, которые он испытывал в юности, тем более если на эти годы выпали война, или тюрьма, или другой экстремальный опыт, уходит что-то очень важное.

Быть может, дело в связи текста и жизни, во внутреннем состоянии. Когда человек испытывает серьезную опасность, он гораздо острее чувствует саму жизнь, ярче переживает любое физическое и эмоциональное ощущение. На Гражданской Фадеев, дважды раненный, видевший гибель друзей и братьев, испытал то, что, прореагировав с уже имевшейся основой (он ведь был начитанный, умный, пишущий парень), переплавилось в великолепный «Разгром». Это не исповедь и не автобиография, но все-таки — пережитое.

Если в Гражданскую Фадеев был участником военных действий, то потом — даже в блокадном Ленинграде, даже в только что освобожденном Краснодоне — наблюдателем, пусть страстным, вовлеченным. Сам он говорил в 1937 году: «В чем несчастье многих талантливых людей… В том, что то знание жизни, которое было когда-то приобретено своим горбом, когда писались вещи, имевшие неповторимый цвет, вкус и запах действительности, — это знание осталось в прошлом. Теперь многие из писателей первого призыва жизнь наблюдают со стороны…» Для примера он назвал Вс. Иванова и Леонова — но говорил, несомненно, и о самом себе, о невозможности повторения «Разгрома». Вспоминал горьковское «идите в люди», сам шел — и когда писал «Гвардию», и когда писал «Металлургию», — но это был уже поход профессионального писателя, и оказалось, что накопленный опыт и выросшее мастерство всего не решают. Говоря о Н. Островском, Фадеев заметил: в «Рожденных бурей» мастерство автора выросло, но зато «Как закалялась сталь» — она «как песня». Перешел к себе: многие, мол, говорят, что «Разгром» лучше, чем «Удэге»… «Ну, что ж поделаешь, это как первая любовь. В первом произведении все то, что хотело запеть, запело».

И правда, «Разгром» был песней — свежей, чистой, четкой, страстной. Самолетик из листка бумаги, стремительная серебристая рыба, сверкающий кристалл. Последующие крупные вещи были конструкциями тяжеловатыми, порой изнемогающими под собственным весом, как выбросившийся на берег кит.

Нереализованного таланта всегда жаль. Когда талант зарывается, надо понять, где копать. Сокровищем Фадеева, его писательским капиталом была дальневосточная тема — и он всю жизнь пытался к ней вернуться. Напиши он своего «Удэге» в 1920-х — это мог бы быть дальневосточный «Тихий Дон». Но Фадеев то терял нужный эмоциональный градус, то отвлекался на другое…

А может, дело и в объеме тоже? Казалось, что настало время многотомных эпопей, а уж Фадееву и по статусу было положено писать увесистые «кирпичи». Напиши он три-четыре повести, объемом и зарядом сопоставимые с «Разгромом», — назвав их, например, «Смерть Ченьювая», «Таежная болезнь», «Последний из тазов», — и был бы совсем другой Фадеев.

Но другого Фадеева у нас нет.

«Разгром» (его называют то романом, то повестью) — лучший текст Фадеева. С ним он остался в литературе, и этой книги уже достаточно: вес взят. Классическая вещь, на все времена. Несмотря на невеликий объем — это целый мир, в котором можно жить и постоянно находить новое.

Сам Фадеев вспоминал, что изначальный замысел возник уже в 1921–1922 годах. Он думал, что это будет один роман («Последний из удэге»), но, слава богу, «Разгром» вовремя отпочковался, спасся с неповоротливого корабля «Удэге», так и не дошедшего до порта назначения.

Книгу заметил — еще из Италии — Горький. Наркомпрос Луначарский назвал ее «бесспорно глубоко художественным произведением», свидетельством начинающегося расцвета пролетарской литературы.

«Разгром» наследовал русской классике. «Бессюжетной, бесфабульной прозе, которую рьяно поддерживали и пропагандировали формалисты, роман Фадеева наносил сильнейший удар», — пишет Озеров. Этим объясняется выпад из лефовского[219] лагеря — статья Осипа Брика «Разгром Фадеева» («Новый ЛЕФ», № 5, 1928), в которой он назвал Фадеева «интуитивистом», написавшим книгу «по самоучителю» — то есть подражая Толстому и Чехову. «Имеет ли вообще смысл сейчас писать беллетристическое произведение на тему гражданской войны, о которой у нас сохранилось столько ценных и увлекательных документов?» — ставил вопрос Брик.