Я черчу четырнадцатую черточку. Аннушка рядом со мной. Нам осталось здесь шесть дней. Потом — в Москву, потом — неделя, десять дней, — дай руку, Стамбул!

Я посмотрел на Аннушку:

— Дай руку, Аннушка.

Я взял ее белоснежную руку с полными пальцами. Разлука прилипла к нашим ладоням, но Аннушка об этом не знает.

— Ахмед, мы опоздаем. И на обратном пути зайдем к Пете, заболел мальчишка, что ли?

Петя уже два дня не приносит молоко.

— Давай.

На станции по высокой деревянной платформе разгуливают расфуфыренные нэпманы. Дачи Восточного университета[55]тоже в нашем лесу. Группы китайских, японских, иранских студентов также курсируют туда-сюда. И поповская дочка там. У нее дружба с иранцем Хюсейн-заде. Гуляют бок о бок. Из наших турок никого нет. А еще здесь много крестьян с торбами и котомками. Несколько беспризорников.

С поезда сошли Маруся с Керимом. Мы обнялись. Маруся — крупная, красивая шатенка с карими глазами. На ней — довольно старая кожанка, а на голове — красная косынка.

Я сказал:

— И через тысячу лет комсомолка войдет в фильмы, в спектакли, в романы именно в такой одежде.

— Утром ведь было пасмурно, — ответила она. — Вот я и надела куртку.

— Вспотеешь, сними.

Она сняла свою кожанку и повесила ее на руку. Короткое набивное ситцевое платье плотно облегало ей грудь.

Керим сказал мне по-турецки:

— Слушай, олух, ты влюблен по уши в свою Анну, а на чужих женщин заглядываешься!

По дороге Маруся рассказала, что дела на заводе — а она работает на заводе — идут хорошо. Мы поговорили о беспризорниках, которых видели на станции, — своими грязными лицами и оборванной одеждой они напоминали мне наших деревенских ребятишек. Маруся пересказала речь Крупской, в которой та призывала помогать беспризорникам.

— Мы на заводе помогаем, — добавила она.

Наконец пришли в Петину деревню. Но где Петин дом, не знаем. Рядом с покосившимися избами, выстроившимися по обеим сторонам пыльной дороги, а также во дворах и огородах никого нет. Я осмотрелся. Возле единственной ладной избы с резными ставнями, недавно покрытой новой соломой, я увидел бородатого мужика в сапогах.

— Подождите, я пойду спрошу.

Я подошел к мужику.

— Здравствуйте, товарищ. Я бы хотел спросить, где находится дом Пети, сына Дарьи Михайловны. (Отец Пети погиб во время Гражданской войны, сражаясь в Красной Армии.) Петя приносит молоко, и вот…

Человек, не отвечая, смотрел какое-то время мне в лицо:

— Татарин, что ли?

— Я турок. Из Турции. Из Стамбула.

Человек почесал бороду. Взгляд его стал пристальным.

— Значит, турок. И что ты здесь делаешь?

— Учусь. В университете.

— Значит, как эти косоглазые китайцы с тех дач?

— Да.

— И ты тоже живешь вместе с ними на дачах?

— Нет. У знакомых.

В это время к нам подошла Маруся.

Мужик, все так же пристально глядя на меня, спросил:

— Так, значит, вам Петя каждое утро приносит молоко?

Разговор начал казаться мне странным.

— Да. Ну и что?

— Ну и что? Как это — ну и что? Мало того, что вы ели русский хлеб, пили русское молоко? Что вам тут нужно? Заладили, мол, мировая революция, а сами нам на хребет сели! Русским самим русского хлеба, русского молока не хватает.

Маруся вскинулась:

— Ах ты, свинья, кулак поганый!

Между Марусей и мужиком началась перепалка.

— Мы изведем таких, как вы, паразитов-кулаков под корень!

Мужик сыпет бранью. Маруся ему не уступает. Подошли Керим с Аннушкой. Как грибы из-под земли, вокруг нас откуда-то появились деревенские мужики, бабы и ребятишки. Кто-то за Марусю, кто-то за кулака. Одна женщина, приятная на вид женщина, оказалась Петиной матерью.

— Петя болен, — сказала она. И повернулась к мужику: — Как тебе не стыдно, Иван Петрович? Тебе завидно, что мы молоко продаем. У нас одна коровенка. А у тебя — три. И все тебе мало. — Повернувшись к нам, она добавила: — Петя болен, а я забегалась и молока вам не принесла.

Аннушка сказала:

— Мы начали беспокоиться за Петю. Пока мальчик не поправится, я сама буду приходить за молоком.

Петю мы так и не повидали — просто забыли из-за всего произошедшего. Дарья Михайловна вынесла нам молоко. Когда мы возвращались на дачу, Керим, выбрав момент, спросил по-турецки:

— Ты говорил своей, что мы скоро уезжаем?

— С какой стати! А ты своей?

— Нет.

Когда мы подходили к даче, я сказал:

— Аннушка, давай завтра утром отнесем Пете клубники.

— Давай.

Той ночью мы разожгли костер в лесу, на поляне. Такой красоты, когда в русском лесу зажигают костер и садятся вокруг него, рассеянно глядя на языки пламени, которые лижут сосновые дрова, не найти, думаю, больше ни в одной другой стране, ни в каком другом лесу. Слово «красота» здесь даже не очень подходит, лучше я употреблю очень нескладное слово, к тому же я произнесу его по-русски: «романтика». Так вот, такой романтики не найти, думаю, больше ни в одной стране. Аннушкина рука — в моей руке. Маруся положила голову Кериму на колени. На лицах у каждого из нас — красные отблески пламени. Вокруг — сосны и березы, сливающиеся с ночью.

Маруся спросила:

— Керимушка, хотя бы сегодня ночью… хотя бы сегодня ночью ты меня очень любишь?

Если Керим опять начнет умничать и скажет: «Нет, не очень», — я ему что-нибудь запущу в голову.

— Очень, — говорит Керим, — я тебя очень-очень люблю, Маруся.

Он наклонился и приподнял голову девушки, лежащую у него на коленях. Поцеловал ее в губы.

Ах ты черт побери, думаю я, глядя на Аннушку, самое позднее через двадцать дней я уеду и никогда не увижу этот лоб, эти волосы, эти губы, этот нос, эти глаза. Мы умрем друг для друга. Даже в постели мы не были так близки, как сегодня ночью. И вот эту близость, близость двоих людей, эту вселяющую доверие близость, от которой слезы наворачиваются на глаза, я больше никогда не испытаю. Я знаю: все эти мои мысли — романтика. И вся моя жизнь, уже много лет, — тоже романтика. И жизнь Керима, и жизни других, еще не знакомых мне людей, с которыми мы обязательно познакомимся, — тоже. Жизнь Субхи, и жизнь Петросяна, жизнь Маруси и Аннушки — романтика. Романтика временами мучительная и кровавая. Романтика Красного всадника, мчащегося в бой на коне. Куда мчится он? Чаще всего — на смерть. На смерть — чтобы жить. Жить еще красивее, еще справедливее, еще полнее, еще глубже.