Цензурных слов в собственный адрес попросту нет…

А канонада все гремела за кормой напоминанием об допущенных просчетах и одновременно известием о том, что Командор продолжает вести бой. Следовательно – жив.

– Правый борт картечью заряжай! – Гранье разглядел сквозь никак не желающий расходиться пороховой дым британский фрегат, явно пытающийся свалиться на абордаж.

Сколько прошло времени, Жан-Жак сказать не мог. Он непрерывно следил за обстановкой, подгадывал момент, когда Командор поставит корабль в удобное для огня положение, стрелял…

Комендоров у пушек становилось все меньше. Уцелевшие оттаскивали раненых и убитых в сторону, чтобы не мешали живым, а сами продолжали остервенело сражаться. Давно без страха, толком ничего не понимая, лишь бы стрелять да стрелять.

Пушек тоже убавилось. Некоторые были сбиты удачными выстрелами с той стороны, уцелевшие же накалились настолько, что уксус, который щедро лили для охлаждения, почти не помогал.

Фок-мачта на «Глостере» была обломана, паруса издырявлены, часть такелажа порвана. Каждый маневр теперь давался с большим трудом, но и чиниться было некогда.

Британцам досталось не меньше. Один из фрегатов с последней уцелевшей мачтой покачивался далеко в стороне. На другом команда боролась с пожаром. Только двух оставшихся тоже хватало с лихвой. Пусть избитые, они упорно не желали отпускать капера и все лезли и лезли в схватку.

– Пли!

Картечь смертельным роем устремилась к палубе британца. В следующий момент «Глостер» стал поворачиваться к противнику кормой. При таком соотношении сил Командор не хотел доводить дело до абордажа.

Английский фрегат успел выстрелить в ответ. Кто-то рядом с Гранье упал. В стороне тоже послышался вскрик. Сверху едва ли не на голову обрушился обломок реи.

– Черт! – ругнулся Гранье.

Его сильно ударило концом перебитого шкота.

– Удачно стреляют, – справедливости ради объявил канонир в следующий момент и добавил привычное: – Заряжай!

– Залпы поредели. – Флейшман наконец догадался набить трубку, зато теперь забывал поднести ее ко рту.

Ему никто не ответил. Бой заметно отдалился и теперь напоминал о себе нечастыми раскатами, больше похожими на гремящую где-то грозу. Если бывают грозы в начале зимы.

Купеческие корабли старались держаться вместе. Хотя догнать их от места боя уже не представлялось возможным. Еще несколько часов, и впереди появится Шербур. Самое время Командору отрываться от противника да удирать подальше. Дело уже сделано, и продолжать схватку не имеет смысла.

Однако, судя по звукам, британцы упорно не желали отпускать дерзкий корабль. А может, он уже сам не мог уйти.

Подумав последнее, Флейшман стиснул зубы так, что едва не посыпалась зубная крошка.

Впрочем, этого новоявленный купец не ощутил…

…Гранье вдруг почувствовал, как неведомая сила с легкостью оторвала его от палубы, понесла по воздуху, а затем так же внезапно отпустила.

Удар о доски был таким, что перехватило дыхание. Канонир долго пытался втянуть в себя пропахший порохом, уксусом и кровью воздух, но то ли тот настолько загустел, то ли легкие отказались работать…

Наконец судорожный вдох увенчал попытки успехом. Встать не было сил. В голове шумело, и это был единственный звук, который долетал до канонира.

Подташнивало, словно перед этим Гранье в одиночку осушил бочонок вина. В глазах маячили разноцветные, большей частью красные круги, и пришлось приложить немало усилий, чтобы хоть немного сфокусировать зрение.

Встать оказалось неимоверно трудно. Никто не спешил на помощь, и, кое-как оказавшись на ногах, Гранье понял причину этого.

Вокруг валялось несколько неподвижных тел, однако в остальном было на удивление безлюдно. Лишь в отдалении несколько моряков пытались зарядить орудие, и им не было никакого дела до начальства. Стоявшие неподалеку остатки станка подсказали причину недавнего полета.

Пушку разорвало. В общем-то, обычное дело, хотя и крайне чувствительное для всех, кому не повезло оказаться рядом. Отсюда и отсутствие других звуков, кроме шума в голове, и тошнота…

Но это было какое-то отстраненное знание. Восприятие мира почти исчезло. Что-то маячило перед глазами, но не вызывало отклика в душе. А тут еще ноги наступили на что-то скользкое, и, если бы не подвернувшаяся под руку болтающаяся без дела веревка, лежать бы Жан-Жаку опять на палубе.

Откуда-то подскочил Командор. В порванном камзоле, перемазанный, со шпагой в руке. Он явно что-то кричал Жан-Жаку, однако последний по-прежнему не слышал ничего, кроме непрекращающегося непрерывного шума.

Вдруг со стороны изуродованного оставшегося почти безоружным борта надвинулся фрегат. Гранье еще пытался сообразить, откуда он здесь взялся, когда вылетевший дым закрыл все вокруг. Показалось или нет, что-то пронзило воздух рядом. С головы слетела шляпа, и Жан-Жак даже не успел ее подхватить.

Дым клубился наподобие тумана, быстро рассасывался, редел. Только вонял почему-то порохом, едко, противно. Что-то это означало. Что-то очень знакомое.

Гранье несомненно бы сообразил, однако палуба под ногами качнулась. Ботфорты вновь скользнули по чему-то липкому, и канонир шлепнулся на пятую точку.

Его рука наткнулась на чье-то распростертое тело. Жан-Жак с интересом посмотрел, кто это разлегся рядом. Туман или все-таки дым окончательно поредел, заставив Жан-Жака невольно вздрогнуть.

Рядом с ним безжизненно лежал Командор. Человек-легенда флибустьерского моря, зачем-то вернувшийся к берегам негостеприимной Европы.

Ни злости, ни горя, ни отчаяния Жан-Жак не ощутил. Чувства – удел здоровых. Шум в голове продолжался, тело болело, не желало слушаться, и только на задворках сознания еле билась мысль: «Вот и все. Вот и все».

И занятый ею и болью канонир не обратил внимания, как на почти безлюдную палубу «Глостера» небольшой толпой хлынули британские матросы.

Оказать им сопротивление было практически некому…

Мир расплывался. Предметы не просто потеряли четкость. Они то и дело растворялись куском рафинада в чае, пропадали из поля зрения, хотя вроде бы должны были оставаться перед глазами, то вдруг всплывали непонятно откуда, однако в диком, невероятно искаженном виде, и лишь интуиция подсказывала, что это такое. Порой же интуиция почему-то молчала, но разве есть особая разница, что именно находится перед взором? Все верно, никакой. Тем более когда все равно подробностей не разобрать.

Я пьян. Чертовски пьян. В стельку. Как последний сапожник. Странно, даже мысли приходили к Флейшману так, короткими, в два-три слова предложениями. Совсем как в книгах некоторых читанных в невероятном далеке авторов. Когда ничего более сложного не приходит на ум. «Он пошел. Она пошла. А потом как началось!»