– Так кто же она была? – не выдержала Вика.

Матвей качнул головой, предлагая ей запастись терпением. Часы показывали третий час ночи, но о сне не могло быть и речи. Разве можно уснуть тогда, когда нагота души обнажена только наполовину?

– Я все не мог понять, зачем она пришла в монастырь. А ответ оказался очевидным. Она пришла умирать. Ее не было видно несколько недель, и любопытство наконец позволило мне поинтересоваться у народа, куда исчезла наша единственная сестра. Само появление ее было странным. Чтобы женщине, пусть и очень пожилой, разрешили жить при мужском монастыре?! Это просто исключено! А я не знал, ни почему она появилась, ни куда исчезла. И спросил. Оказалось, что она никуда не уходила. Лежит в своей келье и ждет конца. Я спросил, что случилось. Оказалось, рак. Она знала, что умирает, и пришла умереть в монастырь. Я же сын врачей. Я не понял: почему монастырь, а не хоспис? Люди только плечами пожали, сказали: «Спроси у нее». Не знаю, какая сила меня заставила к ней пойти. До этого мы и словом не перемолвились. Скорее всего, я просто из личной симпатии хотел убедить ее в том, что таким больным легче и комфортнее завершить жизнь именно в хосписе. Человеку совсем не обязательно страдать для того, чтобы умереть достойно. В общем, движимый человеколюбием, я отправился к ней. Она, представляешь, меня увидела – и ни капли не удивилась, даже обрадовалась, сказала: «Наконец-то». Вид ее меня потряс. Не было в ней ни следа того ужаса, который эта болезнь обычно вытворяет с людьми. Да, она выглядела немного худой и бледной, но в остальном – ничем не отличалась от здоровых людей. Взгляд был ясным, а не потухшим, улыбка открытой, а не вымученной, и даже осанка, несмотря на то, что женщина полулежала в подушках, по-прежнему была прямой и уверенной. Я сначала не придал никакого значения ее первому возгласу и взялся с места в карьер за выполнение своей миссии.

– Наталья Ивановна, – так ее звали, – вам надо уехать отсюда, и как можно быстрее.

Она буквально рассмеялась, всплеснула руками:

– С чего вы взяли, голубчик?

– Поверьте моему опыту! Я сын врачей и не понаслышке знаю, насколько легче вам будет находиться в специальном месте. Там и внимание, и уход и…

Она прервала меня:

– Милый юноша! Я ведь могу так называть вас, правда? Для меня вы – сущий ребенок и годитесь мне если не во внуки, то в сыновья – уж точно. Вы же не станете отрицать, что мой жизненный опыт не уступает вашему?

Она говорила ласково и немного снисходительно. Я смутился и, кажется, даже покраснел, согласившись:

– Конечно, конечно, не стану!

– Тогда вам придется поверить мне на слово. Если кому-то из нас и надо бежать отсюда как можно быстрее, то именно вам.

Я снова не услышал ее – начал объяснять ей что-то про боли, про морфий, про существенное облегчение…

Тогда она рассердилась. Села в своих подушках, словно царица, и сказала громко, вызывающе, как государственный обвинитель:

– Вам здесь не место! Вы слепы и не видите очевидного!

Я осекся.

Она сказала то, что я не решался озвучить себе долгие годы. Я только и смог, что спросить:

– Откуда вы знаете?

– Я, мой друг, вижу. Хотя в вашем случае все настолько очевидно, что и присматриваться не стоило.

– Кто вы?

Я, честно говоря, даже испугался немного. Взгляд ее оставался ясным, но стал настолько пристальным и жгучим, что, казалось, смотрел не на меня, а в меня – будто насквозь…

– Я та, кто нашел свое место. И вам, юноша, следует взять с меня пример.

Я совершенно запутался и не нашел ничего лучше, чем спросить:

– А где мое место?

Она в недоумении вскинула брови и снова засмеялась:

– Я не ясновидящая и не пророк. Только вы можете знать о своем предназначении.

Я задумался, потом сказал:

– Но мне казалось, что как раз в таком месте о мирском предназначении человека знает только…

– Господь? – непринужденно спросила она. – Вы ошибаетесь. Вера, конечно, помогает, но не определяет судьбу. А уж что она может определить человеку неверующему…

– Откуда вы…

– Вижу, мой дорогой, вижу. А теперь – уходите!

Я решил, что она просит меня удалиться из ее кельи, и послушно направился к двери, но вдогонку мне прозвучало:

– Бегите из монастыря как можно быстрее. Не тратьте жизнь попусту. Вы же не служите Богу, значит, смысла в вашем здесь нахождении никакого нет.

– Но куда же мне идти? – спросил я, совершенно растерянный.

– Этого я не могу знать.

Она откинулась на подушки, и я увидел вдруг и выступившую на ее лбу испарину, и побледневшую кожу, и сжатые в приступе боли губы. Она махнула рукой, теперь действительно прося меня выйти. И я ушел – в совершенном раздрае и полном непонимании того, что делать дальше.

– И что же случилось потом? – Вика подперла рукой подбородок. Сон начинал брать свое, но она не могла не дослушать истории.

– Потом она умерла. Оказалось, что она была матерью настоятеля, поэтому и говорила мне, что ее место в монастыре. На самом деле женщина-трудник при мужском монастыре – явление невероятное. А если учесть то, что трудиться она, ввиду обстоятельств, не могла, то и вовсе удивительное. Но родственные связи имеют значение везде, ради них можно и отступить от правил, и переступить через них. Хотя, по мне, это преступление – и не преступление вовсе. Нельзя судить мать и сына за то, что они хотели хотя бы последние дни провести вместе. До этого они не виделись много лет. Она не понимала и не принимала воцерковленной жизни сына и в силу воспитания (мало кто из советских людей был по-настоящему религиозен), и в силу образования. Она была врачом-психиатром, но лечила в массе здоровых людей. То есть на самом деле ее интересовали не отклонения, а варианты нормы. Ей хотелось понять сознание обычных людей, она догадывалась о том, что оно гораздо запутаннее, многограннее и глубже больного. В общем, если бы она была моложе, то определенно стала бы психологом. Все это я узнал от самого настоятеля, который через несколько дней после похорон изъявил желание побеседовать со мной.

Сказать, что я удивился – ничего не сказать.

Обычно настоятель никакого внимания на трудников не обращает. Возможно, знает их количество и помнит в лицо, но чтобы интересоваться судьбой или вести задушевные разговоры – такое редко бывает. У настоятеля дел невпроворот, и мне было сильно не по себе от осознания того, что он прервал их ради моей скромной персоны.

Но делать было нечего. В назначенный час я явился в его кабинет для беседы. Он посмотрел на меня грустным и осуждающим взглядом и объявил:

– Мне велели отпустить вас.

Это холодное и даже высокомерное «вы» зарделось на моей щеке, как пощечина. В монастыре свой этикет, совсем не похожий на светский. Настоятель – фигура главная. С паствой всегда общается как будто издалека и только на «ты». К тому же всех без разбора называет либо братьями, либо сыновьями. Меня же через секунду ждало новое потрясение: