Парк был зеленой гаванью, которая сохранялась по мере того, как город разрастался вширь, дом за домом, квартал за кварталом. Парк придавал городу сил. Коре вспомнилась ее грядка в невольничьей деревне, огородик, с которым она столько возилась. Теперь-то она понимала, чем на самом деле был этот крохотный клочок земли, придававший ей веру в то, что у нее есть что-то свое. С таким же успехом она могла считать своим хлопок, который сажала, полола и собирала. Ее грядка была тенью чего-то незримого, существовавшего вовне. Такой же, как Декларация независимости в исполнении несчастного Майкла. Отголосок чего-то внешнего. После побега она повидала Америку. В Декларации, судя по всему, речь шла о совсем другой стране. Настоящая Америка была призраком, притаившимся в темноте. Тенью. Совсем как Кора.

Той же ночью Кора слегла. Она проснулась от рези в желудке. Голова кружилась, и казалось, что чердак качается и ходит ходуном. Содержимого желудка и контроля над кишечником она лишилась, все под себя. Жар обступал крохотную коморку со всех сторон, расплавляя воздух и заползая ей под кожу. Она чудом дотянула до утра, до начала дневной мистерии. Парк был на своем месте. Ночью ей снился корабельный трюм, где она томилась в цепях. Напротив тоже был прикован невольник, и еще один, сотни орущих от ужаса негров. Судно то взмывало на волнах вверх, то ныряло в пучину, расплющенное обрушивающимися на него потоками воды. На лестнице послышались шаги, щелкнула задвижка, и Кора смежила веки.

Она очнулась в белой комнате, на мягкой перине, обволакивающей ее тело. Сквозь окно скупо пробивался солнечный свет. По шуму из парка она привычно определила время: скоро вечер.

В углу бывшей детской Мартина притулилась Этель с вязанием на коленях. Не прикасаясь к нему, она неотрывно смотрела на Кору. Потом дотронулась до ее мокрого лба.

– Спадает…

Она наполнила стакан водой и принесла плошку говяжьего бульона.

За то время, что Кора металась в бреду, Этель к ней помягчела. Ночные стоны жилички были так слышны, а сама она оказалась до того плоха, когда Этель с мужем спускали ее с чердака, что горничную Фиону пришлось несколько дней не пускать. Ирландке объяснили, что Мартин слег с венесуэльской лихорадкой, причиной заражения стал мешок с испорченным фуражом, так что дом по приказу доктора на карантине, и вход туда запрещен. Мартин как раз недавно читал о введении такого карантина, поэтому это было первым, что пришло ему в голову. Горничная получила жалованье за неделю, сунула деньги в кошелек и без лишних вопросов удалилась.

Теперь пришел черед посторониться Мартину, поскольку все заботы о больной взяла на себя Этель, которая двое суток выхаживала ее, бившуюся в лихорадке и судорогах. Ни друзей, ни знакомых Уэллсы в городе не нажили, так что их затворничество не привлекало особого внимания. Пока Кора металась в жару, Этель, чтобы приблизить ее выздоровление, читала вслух Библию. Ее голос проникал в сны больной. Такой безжалостный в ночь вызволения Коры из заброшенной слюдяной шахты, теперь он приобрел теплоту. Коре привиделось, что женщина по-матерински касается ее лба губами. Уплывая куда-то, она вслушивалась в произносимые ею слова. Ковчег укрыл праведных и непорочных, не дал им сгинуть в пучине. Сорок лет продолжались скитания по пустыне, прежде чем обрели они Землю обетованную.

В предвечернем свете длинные тени тянулись, как горячая карамель, и, чем ближе к ужину, тем тише становилось в парке. Этель, улыбаясь, сидела в кресле-качалке, пытаясь подыскать в Писании приличествующий случаю отрывок.

Теперь, очнувшись и вновь обретя способность говорить, Кора смогла сказать хозяйке дома, что можно перестать читать.

Губы Этель сжались в нитку. Она закрыла книгу, заложив нужную страницу костлявым пальцем.

– Мы все уповаем на милость Создателя. Плохой бы я была христианкой, если бы пустила на порог нехристя, не поделившись с ним словом Божиим.

– Но вы же поделились, – прошептала Кора.

Библия, которую выдал Коре Мартин, принадлежала в детстве Этель. Это ее детские пальчики захватали и замусолили страницы Писания. Сейчас она недоверчиво смотрела на Кору, сомневаясь, что их незваная гостья способна прочитать и понять написанное. Кора, скажем прямо, к верующим от природы не относилась, да и обучение грамоте ей пришлось бросить прежде времени. Сидя на чердаке, она продиралась сквозь слова, двигаясь вперед и тут же возвращаясь назад в мудреных текстах. Понимая с пятого на десятое, она все равно до глубины души возмущалась встретившимися противоречиями:

– Вот тут в одном месте говорится: «Кто украдет человека и продаст его, или найдется он в руках у него, то должно предать его смерти». А в другом месте написано: «Рабов увещевай повиноваться своим господам, угождать им во всем, не прекословить». Что же, получается, владеть человеком как вещью – грех? Или и на это есть воля Божия? Но рабы, значит, еще и прекословить не должны. Не иначе, какой плантатор пробрался тайком в типографию и вставил сюда эти слова.

– Это значит то, что значит, – отвечала Этель. – В Исходе сказано, что сынам Израилевым не должно порабощать друг друга. Но к потомкам Хама это не относится, они другого роду-племени. На них лежит проклятие, отсюда и черная кожа, и хвост. Когда в Писании осуждается рабство, речь идет совсем не о рабах-неграх.

– Кожа у меня черная, но хвоста никакого нет, – возразила Кора и добавила, – по крайней мере, я не замечала, хотя специально не искала, конечно. Но рабство – зло, тут все правильно.

Когда рабами становятся белые люди, рабство – грех, а к африканцам это не относится. Все люди созданы равными, но коли ты нелюдь, равенство не про тебя.

Под солнцем Джорджии Коннелли частенько ссылался на Библию в назидание провинившимся неграм, которых порол:

– Рабы, во всем повинуйтесь господам вашим по плоти, не в глазах только служа им, как человекоугодники, но в простоте сердца, убоявшись Бога. Поняли, черномазые?

Свист плетки-девятихвостки припечатывал каждый слог и заканчивался воплем жертвы. Коре вспомнились и другие отрывки из Священного Писания, где речь тоже шла о рабстве, и она наизусть прочитала их своей хозяйке, но Этель отмахнулась, ведь не затем же она утром открыла глаза, чтобы принять участие в богословском диспуте!

Кора радовалась ее обществу, а когда Этель поднялась и вышла из комнаты, сразу помрачнела. Сама она была убеждена, что во всем виноват тот, кто записывал. Люди сплошь и рядом все перевирают, иногда с умыслом, иногда без. На следующее утро Кора спросила Этель про альманахи.

Эти старые-престарые календари Кора обожала за незыблемость заключенного в них мира. В нем не было нужды уточнять, что именно тот или иной человек имел в виду. Цифры и факты невозможно было вывернуть наизнанку. Таблицы с фазами Луны и прогнозы погоды перемежались историями – сплошь про занудных вдовиц в годах да простаков негров, – вот они-то смущали Кору куда больше, чем нравственные уроки, которые она должна была почерпнуть из Священного Писания. И в том, и в другом случае речь шла о поведенческих нормах, выходивших за пределы ее понимания. Откуда и с какой стати ей должно было быть ведомо, как полагается вести себя во время сватовства или как перегонять овец по пустыне, да чтобы ни одна не заблудилась. А вот напечатанные в календарях-альманахах советы ей, возможно, когда-нибудь и сгодились бы. Взять хоть Оды к атмосфере или Оды к шоколадному дереву с островов южных морей. Ни про оды, ни про атмосферу она, конечно, слыхом не слыхивала, но честно штудировала страницу за страницей, и их обитатели занимали свои места в ее сознании. Появись у нее когда-нибудь башмаки, она уж будет знать про фокус со свечным салом и воском, благодаря которому обувь может служить подольше. А если, не приведи Господь, расчихаются куры, то всего-то и надо, что растереть асафетиду с коровьим маслом и помазать им клювы сверху, мигом поправятся.