— Но чуть попозже, да?

— И опять ты правая. Знаешь... Никому не скажешь? — спросил он уже в прихожей.

— Говори.

— Линяем.

— Когда?

— Сегодня. В крайнем случае завтра.

— А надо ли на завтра откладывать то, что можно сделать сегодня?

— Какая ты умная! — опять восхитился Лубовский почти непритворно.

— И это мне известно, — улыбнулась Елена.

— Решим-решим-решим, — зачастил Лубовский, поднимаясь в кабинет. — Надо еще с одним придурком словечком переброситься. Надо. Надо все зачистить.

— Кстати, он звонил, этот твой придурок. Побеседовать хотел.

— О чем?

— Сказал — о жизни.

— Он знает мой домашний телефон?

— Видимо.

— Откуда звонил?

— Похоже, не из Москвы. Но и не из Челябинска.

— Значит, где-то на подходе?

— Похоже на то.

— Ишь ты! — протянул Лубовский, падая в глубокое кресло. — Шустер, однако. Как он?

— Весел, улыбчив, доброжелателен. Готов к шутке, готов словами поиграться.

— Да, это он. Дураком прикидывался?

— Очень даже охотно. — Елена опустилась в другое кресло и закурила.

— Это он. Павел Николаевич Пафнутьев.

— Он действительно придурок?

— Себя назвал унылым. Опасаюсь унылых. Меня совершенно не пугают энтузиасты, самоотверженные и бесстрашные. Мне по фигу усердные и старательные. Мне плевать на жестких, цепких и безжалостных... Но унылые, о, эти унылые, — протянул Лубовский. — С ними нельзя договориться, их нельзя запугать, они не покупаются, не продаются... Они унылые! — воскликнул он, не сдержавшись.

— Справишься. — Елена выпустила душистый дым крепкой сигареты к потолку. — Не впервой.

— Главное, чтобы ты в это верила.

— Я верю. Забудь. Президент сказал что-нибудь о грядущих переменах в твоей жизни?

— Открытым текстом.

— Страна вас видела...

— Кого это нас? — спросил Лубовский с чуть заметным раздражением. Он не любил двусмысленных слов в разговоре, не любил неясностей, намеков.

— Тебя и президента. Вы так мило беседовали... Я даже порадовалась за него.

— Или за меня?

— Я правильно выразилась.

— Спасибо.

— Ты сказал, что унылые не продаются... Но то, что нельзя купить за деньги, можно купить за большие деньги. Разве нет? Разве это не твои слова?

— Есть методы подешевле.

— Не время прибегать к дешевым методам. Тебе светит кое-что более значительное. И если президент говорит об этом открытым текстом... Твои возможности будут безграничны.

— Президент не так прост, как это может показаться.

— Ты хочешь сказать, что... — Елена замолчала, понимая, что не все слова можно произносить вслух даже здесь, даже в этом надежном доме.

— Да, именно это я и хочу сказать, — со вздохом произнес Лубовский и наконец позволил себе расслабиться — откинулся на спинку кресла и устало прикрыл глаза. — Я подремлю, — сказал он.

Это была просьба оставить его одного.

— Что-то приготовить? — спросила Елена, поднимаясь из кресла.

— Может быть, рыба, — без вопроса проговорил Лубовский. — И сухое. Холодное.

— Крабы?

— Нет, рыба. Белая. И тоже холодная. Жару у меня своего хватает. Пока хватает.

Елена вышла, осторожно притворив за собой дверь. Лубовский вытянул вперед ноги, сковырнул черные туфли на тонкой подошве, в которых совсем недавно блистал в кремлевских коридорах, и с тяжким вздохом еще глубже утонул в ласковом, угодливом кресле. На какое-то время он даже, кажется, задремал, задышал ровно и размеренно. Все-таки рановато он покинул больничную палату, но организм, привыкший к перегрузкам, выкарабкивался, мобилизуя все свои силы.

Однако отдохнуть Лубовскому не удалось — все так же осторожно и бесшумно снова вошла Елена. Подойдя к мужу, она некоторое время в нерешительности стояла у кресла, потом тихонько коснулась его плеча.

— Да? — мгновенно вскинулся Лубовский. — Ты что-то сказала? Я не врубился...

— Звонит этот следователь...

— Какой?

— Ну, твой придурок.

— Что ему надо?

— Поговорить.

— Он меня достал, — простонал Лубовский. — Он меня достал... Так меня еще никто не доставал.

— Видимо, ты будешь последним, кого он достал.

— И знаешь, очень может быть. Дай, пожалуйста, трубку.

Некоторое время Лубовский держал телефонную трубку на весу, словно прикидывая ее вес или, может быть, пытаясь предугадать слова, которые услышит сейчас от Пафнутьева. Елена присела на край кресла и молча наблюдала за мужем.

— Да! — наконец сказал он отрывисто и даже как бы с легкой нетерпеливостью.

— Юрий Яковлевич? Здравствуйте! — раздался радостный голос в трубке. — Это я, Пафнутьев!

— Очень приятно!

— Я только что видел вас по телевизору! Это было потрясающе! Мне показалось, что президент разговаривал только с вами, а остальным только головой кивал! Я вас поздравляю!

— С чем? — суховато спросил Лубовский, давая понять, что не разделяет восторгов следователя и они ему достаточно безразличны. Но он не знал Пафнутьева, не знал, что такие вот неопределенные слова с ноткой превосходства — именно то, что требовалось Пафнутьеву, чтобы почувствовать себя уверенно и неуязвимо, такие слова только подзадоривали его.

— Ну как же, Юрий Яковлевич! Я представил себя на вашем месте и понял, что никогда не смог бы вести себя столь достойно...

— Простите, я устал. Что вам угодно?

— Поговорить, Юрий Яковлевич! Поделиться!

— Чем?

— Впечатлениями! Я еду из Челябинска, встречался там со многими людьми... О вас многие помнят, их воспоминания так живы и непосредственны, как будто давние события происходили только вчера... Знаете, меня повезли на семнадцатый километр и рассказали удивительную историю...

— Послушайте! — перебил Лубовский. — Как вас там, Перфильев...

— С вашего позволения — Пафнутьев. Павел Николаевич. С некоторых пор — следователь по особо важным делам.

— Кстати, вы знаете, что стали заниматься особо важными делами по моей рекомендации?

— Чрезвычайно вам благодарен, уважаемый Юрий Яковлевич! Вы не представляете, как изменилась моя жизнь! Я живу в Москве, можно сказать, в столице нашей родины...

— Так что там случилось на семнадцатом километре? — не выдержал Лубовский.