животе у нее долго урчало и клокотало. Белка оставалась верна себе: она вдвое больше сена разбрасывала и топтала, чем ела. Приближалось время отела. Стоян начал подкармливать буйволиц солью. Сено им приелось, они с жадностью лизали соленые глыбы и даже пытались откусить кусок, а потом начинали громко мычать и взбрыкивая бегать по двору…

Шли дни, бока буйволиц округлились, они ходили, тяжело переваливаясь. Черная после отела в первые дни все норовила убежать с пастбища в село, к своему буйволенку, потом она постепенно угомонилась и только вечером, когда пастух гнал стадо домой, беспокойно мычала и шла впереди всех. Пока буйволенок был совсем мал, она защищала его от скота, от озорных мальчишек и от дворовой собаки. Однажды она приперла бедного пса рогами к плетню и тот с тех пор, завидев буйволицу, жалобно взвизгнув, убегал прочь. Зато буйволята у нее были все такие юркие да игривые! И все до одного — ужасные лакомки. Бывало, хозяйка смотрит на то, как маленький постреленок, задрав хвостик, с залитой молоком мордочкой с жадностью сосет молоко, подталкивая материнское вымя и чуть не сбивая буйволицу с ног, пока та, вконец обессилев, не ляжет, и возмущается: «Да гони ты его прочь, дурочка! У-у, вампир, всю кровушку материнскую готов выпить! Все мы, матери, одинаковы, дуры дурами! Ишь, паршивец! Пожалел бы мать!» Черная телилась почти каждый год, принося, как выражался Громодолец, «одних только девочек». Буйволята ходили за Вранкой по пятам, ластились к ней и все норовили подобраться к материнскому вымени — так было чуть ли не до тех пор, пока для них самих не наступало время отела. Когда же матери не оказывалось рядом, они недовольно мычали.

— Прямо не знаю, откуда у нее столько молока берется! — хвалилась Денка соседкам. — Сама-то — глядеть страшно, кожа да кости! А молоко в маслобойке само в масло сбивается!

Когда наступала зима и выпадал снег, жизнь в селе замирала, для буйволиц и их хозяев начинались дни бездействия. Животных держали в хлеву под амбаром и лишь в полдень да к вечеру водили на водопой, родниковая вода чернела, дымясь, среди белых сугробов. В полдень Вранка и Белка любили постоять на берегу, погреться на солнце, то и дело прятавшемся за облаками, а вечером торопились домой в теплый хлев, подгоняемые морозцем, трусили по синеватому снегу, оставив хозяина далеко позади. Если одна из них занимала не свое место, то другая, боднув ее сзади рогом, заставляла потесниться. Входил Громодолец, раскрасневшийся с холода, и привязывал буйволиц, добродушно поругивая за шалости, а они никак не могли успокоиться, взбудораженные морозом, вечерним шумом и запахами села. Когда наступали сильные холода, Вранка, высунув нос наружу, сразу же возвращалась обратно в хлев. В такие дни ее поили в хлеву.

Вечером, повертевшись на привязи, она выбирала удобное местечко, и, опустившись на колени, тяжело укладывалась на солому, подобрав ее под себя ногами. Улегшись, она долго ворочалась с боку на бок; то почешется рогом, то облегченно вздохнет. А Белке было все равно, где лежать, она могла улечься прямо на Вранку, и той приходилось потесниться. Подняв головы и зажмурив глаза, буйволицы лежа жевали жвачку, морды их покрывались пеной, в такт движениям челюстей позванивали цепи. Время от времени они переставали жевать, как бы прислушиваясь к бурчанию в животе. Ночь длилась, и животные все чаще впадали в дрему, пока не засыпали окончательно, прижав головы к телу. Было слышно их мерное, спокойное дыхание. Мыши и крысы всю ночь бегали по балкам, осыпая на головы и спины спящих буйволиц пыль и паутину. А Громодолец спал на широкой семейной кровати в жарко натопленном доме и ему снилось, будто одна из буйволиц говорит ему что-то и, задрав голову, смеется в лицо.

День ото дня Вранка тощала — видно, какая-то болезнь подтачивала ее силы. Она стояла, подолгу вслушиваясь в нечто очень важное и гнетущее, происходившее в ней. Бывало, Вранка целыми днями ничего не ела. При виде сена буйволица оживлялась, ткнувшись мордой в сено, принималась было его жевать, но съев пучок, отворачивалась и стояла неподвижно, совсем приунывшая, а изо рта у нее торчали стебельки сухой травы. Вранка вконец обленилась. Весь день могла пролежать в дреме, порой поднималась на ноги, будто собравшись куда-то, но, передумав, ложилась опять, откинув ноги и положив голову на землю, как мертвая.

На белом, все еще зимнем небе стали яснее обозначаться контуры облаков. Все чаще светило солнце, лаская лучами землю, которая то там, то здесь показывалась из-под снежного покрывала. Крестьянин-пахарь, выходя во двор, поглядывал на мокрые оголившиеся поля, выглядывавшее из-за облаков солнышко и довольно потягивался.

Как только на дворе потеплело, Стоян выпустил буйволиц из хлева и искупал их с мылом в теплой воде. Застоявшиеся в хлеву буйволицы норовили подольше погреться на солнце. Отощав за зиму, с поредевшей, а кое-где и вылезшей шерстью, они расхаживали по двору тяжелой поступью, покачивая головами, подходили то к плетню, то к воротам, то к загону, принюхивались, будто искали что-то. Вранка оживилась. Как-то утром, увидев, как резвится на воле Малыш — серый, белоногий Белкин буйволенок — она взбрыкнула пару раз, опустив голову к земле и тяжело вскидывая зад, но вдруг споткнулась и упала на колени. Потом медленно поднялась и, глубоко вздохнув, стала смотреть на шалости Малыша.

— Эх, старушка, наша песенка, видать, спета! — с грустью промолвил Стоян, чинивший телегу.

В полдень он запряг буйволиц и поехал за дровами. Приехав обратно, он остановил буйволиц перед сараем и принялся распрягать Вранку, поглядывая на нее с беспокойством. Буйволица, освободившись от ярма, на мгновенье неподвижно застыла на месте, потом ее стала бить дрожь, она повалилась на землю и начала биться. Глаза подернулись пеленой, на губах выступила пена. Испуганный Стоян в растерянности схватился было за нож, а потом побежал звать соседа, деда Илию, сельского мясника.

— Не могу я, понимаешь, рука не поднимается, — оправдывался он. — Тебе-то она чужая… Не пропадать же мясу!..

Когда они прибежали во двор, буйволица тяжко хрипела. Денка и дети громко плакали. Дед Илия строго на них крикнул, с некоторой торжественностью вынул нож и, проведя пальцем по лезвию, склонился над буйволицей. Вранка, изнемогшая от мук, вдруг почувствовала особенно острую боль в шее, попыталась было сопротивляться — зашевелилась, задергалась, но тут ей показалось, что именно эта боль несет избавление от страданий, что-то теплое хлынуло из ее тела, постепенно ее охватила приятная слабость, боль куда-то исчезла, исчезло все…

Когда буйволов гнали на водопой мимо того места, они начинали