Хэммет захлебывался криком, он отчаянно брыкался, и у него получилось перевернуться на четвереньки. Я встал на колени и выставил палку, как копье, начал потихоньку отползать. Тоннель гудел эхом. Хэммет стонал, с его лица кусками отваливалась грязь, кожа висела лоскутами, и сквозь эту облезающую маску я видел его глаз. Тот горел бешенством.

– Жря я тепя пошалел. – Выглядел мужчина как оживший труп. Из ран на лице тек густой рыжий гной. Пауки постарались на славу. Пятясь, я ткнул в его сторону палкой, горлум отмахнулся. Он шел на меня, и вместе с ним поршнем двигалась картина мира, огромный кусок вселенной, сжатый до диаметра трубы, они плющили, выдавливали меня, и больше всего на свете я мечтал зажмуриться, отгородиться от этого неумолимого пресса, проткнуть его палкой.

В тоннеле лопнуло. Застучал отбойный молоток. Палку вырвало из моих рук, и я по инерции бросился за ней следом.

Горлум висел на потолке трубы. Его тело – тряпичная кукла, безвольная, лишенная шарниров и костей – билось в конвульсиях. Изо рта текла пена.

Диким ударом Хэммета подбросило вверх, его голова вошла в бетон с хрустом, какой издает вареное яйцо, встречаясь со столом. Смерть в доли мгновения выдернула из него всю дерзость.

Безотрывно я пялился, как с потолка капает свет. Взрывом пробило тоннель насквозь?! Что?! Палка валялась у ног Хэммета, гудела, звенела и дергалась. Она не сразу далась мне в руки, механическая спасительница. Я вцепился в нее, кое-как стряхнул грязь и обомлел.

Детское чудо лежало у меня в ладонях. Прыг-нога. Спецназовцы сигали в них на тридцать футов, подобные лежали в коробках на складе, где я потерял Джесопа.

Я сам притащил ее сюда?!

Что это? Откуда?

Мир продолжал кормить меня совпадениями, а я блевать уже хотел от их жгучей концентрации. Я тряс прыг-ногу, требовал ответов, но она гудела и щелкала, плясала, бежала спринт, сокращалась и раздвигалась, пока не сдохла до обычной, в пару футов длиной, фиговины.

Коровий зуб все еще торчал из щеки Хэммета, свет сочился из него, как вода из крана. Я обезумел, как еще оправдать то, что подсунул под эти капли ухо и приготовился слушать. Свет рассказал мне, что произошло в камере, когда я ее покинул.

«Постой, – задержал меня зуб, я почувствовал, как он ерзает у меня в кулаке, остывает, – еще кое-что». Не знаю зачем, но я нашарил в кармане последнюю геометку и сунул в разорванный рот горлума. Кривясь от отвращения, двумя пальцами затолкал поглубже, показал зубу: «Так хорошо, правильно?» – но тот молчал.

Часы на ратуше предупреждающе зазвучали. Их треск проник в мою нору со звуком гигантской многоножки, гарцующей по стеклу. Первый бооооом раскатился над городом. Полуденная канонада.

Медный колокол – древнее наследие Андратти, давным-давно переплавленный на проволоку для счетных машин, разносил по городу особый гул, записанный на бобины, усиленный драммашиной и размноженный сотней раструбов городского радио. Полдень звучал с каждого перекрестка. От этого звука тряслись поджилки и чесались зубы. Наверное, поэтому он так нравился распределителям.

Я стоял там, окровавленный, в грязи с головы до ног, такими представлялись мне мученики из страшных рассказов мамы, но они умирали за веру, а я едва мог стоять за себя одного. Первые христиане казались мне красивыми, в мыслях я видел распятие как нечто возвышенное, едва ли не праздничное: встреча Сына с Отцом небесным, воскрешение, чудеса, ученики. Мама всегда считала меня красивым, я так стеснялся, когда она говорила это, тянула: «Красиииииивый», будто я девчонка, но никогда не произносила этого при отце и даже вроде бы стеснялась Эни, но та не стала бы смеяться, мы жили с сестрой душа в душу, оставляя ссоры и обиды снаружи, дом значил слишком многое: скорлупа, крепостная стена, утроба. Я ощущал, как руки матери стирают с моего лица грязь, бережно отколупывают коросты, как ее губы сдувают черные мысли, тоску и усталость, как она тряпицей обмывает мне щеки. У нее такие нежные пальцы. Я прикрыл глаза и отдался этим ощущениям, спиной оперся о ветер, пришедший из пустыни, он грел меня, баюкал и жалел, мама стирала слезы, они текли из глаз, прорвав плотину сомкнутых век, я всхлипывал, но держался, и на меня никто не оборачивался. Никто. Я слышал мысли десятков людей, створоженные, кислые, они бродили вокруг, неупокоенные зомби, набитые гниющим страхом. Мысли трусов и подлецов. Обычных взрослых, отвечающих за свои семьи. Людей, которые утром уходили на работу, даже если там приходилось убивать ни в чем не повинных жителей других городов или штопать тех, кого ненавидели, а вечером возвращались к детям и держали лицо, стискивали до морщин, не давали истерике расколоть маску усталости подлинными эмоциями. Сейчас эти люди стояли передо мной, я видел их спины и по ним читал, что их беспокоят только собственные шкуры. И дополнительный паек.

Я дышал ртом. Мой собственный запах был мне омерзителен. Я выглядел как покойник, вылезший из могилы, но никто, ни один, даже не посмотрел на меня.

Я стоял позади всех. Ждал. Копил силы. Отплакав, открыл глаза.

Самое время.

Распределители вывели людей с мешками на головах. Руки осужденных были молитвенно сложены на груди. Никто не издавал ни звука, хотя честные добрые пятидюймовые гвозди навылет удерживали их ладони сомкнутыми.

Я ощерился, как песчаная рептилия. От моего хрипа стая воронья сорвалась с деревьев и панически взбила крыльями воздух. Люди передо мной точно окаменели. Ни один на меня не обернулся.

Гвозди!

Распределители встали по обе стороны от осужденных.

– Город Андратти, единым вздохом мы молим тебя о прощении, – распределители привезли эту муру с собой. Прежде здесь никого не просили о прощении, расстреливали, а тела вывозили за город, степные звери растаскивали мясной хлам, а память сгнивала прежде, чем высыхали слезы.

– Эти люди забрали десятки ни в чем не повинных жизней, возжелав честно нажитое ими добро. Сегодня мы – длань возмездия, голос закона и суд справедливости.

Автомат. Мне нужен автомат. Но в руках у меня не было даже прыг-ноги. Только грязь, въевшаяся в кожу.

«Ты пришел сюда сдохнуть? – Разум голосом Джесопа отвесил мне оплеуху. – Или отомстить?»

Я бы упал, но ноги почему-то держали.

– Трижды по три дня эти люди будут висеть здесь, напоминая о том, что они сделали. – Чей это голос?

– Птицы будут клевать их плоть, пока вонь их злодеяния не станет нестерпимой. – Я смотрел на рты распределителей, но они были закрыты. Этот крик, опытная истерическая литания, несся откуда-то сзади, он приближался, раздвигал людей и наконец явил себя. Из-за спин распределителей вышел мормон. Он шел позади двух людей, подталкивая их в спины. Эти двое не были связаны, но шли, опустив лица, сдавшись. Моя сестра и мать.

– Мы отдадим должное: земле – грехи, червям – плоть, костям – забвение. Распределители одновременно сорвали мешки с голов жертв, и я не узнал среди них отца. То были какие-то чужие, искаженные ужасом лица.