– Идем, – сказал Тео. – Доставим тебя домой. И я покрою поцелуями все твои раны.

Доминик лежал на полу в буфетной, раскинувшись, как блин, и не шевелился. Я хотела отвести Тео наверх, в спальню, но не знала, как это сделать, поэтому подвезла тележку к софе.

– Хочу всю твою кровь, – объявил Тео, выполнив знакомый маневр.

Я не поняла, какую именно кровь он имеет в виду – из пуси или из пореза на колене, – поэтому села на него и поцеловала в губы. Тео тут же перевернул меня и, пройдясь поцелуями сверху вниз, осторожно коснулся губами раны.

– Мне так жаль.

– Все в порядке.

Он двинулся в обратном направлении, вверх по ноге, и, достигнув развилки, стащил с меня трусики и облизал пусю. Потом поводил языком по клитору. Просунул палец и наткнулся на тампон.

– Можно вытащить?

Я кивнула. Тео вытащил тампон и положил его на стеклянный кофейный столик. Палитра получилась такая: красный, бурый и немножко пурпурного сбоку. Я смутилась, но он поцеловал меня, просунул два пальца и проложил поцелуйную дорожку от пупка к клитору. Глядя ему в глаза, я думала, что никогда этого не забуду. Он слизал кровь с пальцев. Любит, подумала я. Он меня любит. Кровь была уже на его лице, и я закрыла глаза и сдвинулась выше. Все закончилось быстро, слишком быстро для меня. Тео подождал, пока кровь на лице подсохнет, и размазал ее по щекам. Я окунула пальцы в щель и помазала ему под глазами. Получилось забавно, и мне такая игра нравилась. У меня был мужчина с хвостом, и я добавляла ему странностей. К хвосту я уже привыкла. Для меня Тео был то ли мужчиной, то ли мальчишкой, то мужчиной-мальчишкой, и я хотела разрисовать его всеми своими жидкостями: кровью, слюной, потом. Хотела пометить его, оставить на нем мое клеймо.

Мне представлялось, что в океане кровь никогда не останавливается у входа. Когда во время месячных я принимала ванну или купалась, кровь всегда останавливалась. Нам сообщили об этом в младшей средней школе, на занятиях плаванием: в воде ваша кровь останавливается. Может, она просто медленно растворяется, а может, остается в матке. Или, может быть, кровотечение такое слабое, что время замедляется, и поэтому в ванне никакого розового следа никогда не видно.

Есть ли менструации у русалок? Может быть, отчасти именно это и привлекло ко мне Тео: грязные ноги и кровь в пусе. Я на песке в пустыне, грязные пальцы, грязные ноги, кровь стекает по ним и капает на землю. В груди пересохло, но у меня мокрая пуся, она – горячий очаг, единственная влага за несколько дней и никакой другой воды. Бывает ли у русалок мокро между ног? Трудно ли трахать их в воде? Я вспомнила, как когда-то давно пыталась потрахаться в бассейне одного мотеля в Фениксе. Было нелегко. Вода сушит, и хорошего скольжения не получается. А как это бывает в океане? И чем они пользуются для смазки?

Я даже ахнула, увидев его член. Твердый, набухший, розовый, направленный прямо на меня, словно живая мясистая стрела. Второй раз я ахнула, увидев лужицу крови на белой софе сестры. Я не была настолько ослеплена страстью, чтобы не переживать из-за загубленной вещи. Нельзя портить чужой дом, оправдываясь тем, что мой бойфренд – водяной, со слабинкой по части секса с кровью.

Но для Тео пятно было особым знаком, сувениром, поводом для гордости и общим, его и моим, автографом. Соленая вода оставляет свой автограф на кораблях, старит их, красит дерево мягким серым цветом. Так что для него пятно было актом природы. Возможно, он даже видел его как своего рода триумф, чудо, отметившее наше пребывание на земле, а не повод для беспокойства. И я притворилась перед своими собственными телесными выделениями, что горжусь тем, что мы наделали, а вовсе не стыжусь этого. Притворилась и, закрепляя притворство, поцеловала Тео. С его щеки упали чешуйки засохшей крови. Держа язык у меня во рту, он вставил мне так, что перехватило дыхание.

– Давай, – сказала я. – Трахни меня. Трахни своим копьем Тритона.

Мы рассмеялись. Лежали, смотрели друг другу в глаза, и он трогал меня внутри, входил и выходил, будто накачивал. Раньше я никогда не кончала от секса, но, может быть, теперь…

– Господи, я сейчас кончу, – рассмеялась я. – Или описаюсь. Не знаю, как получится.

– Давай и одно, и другое. Кончай и ссы!

Но я не смогла. Не смогла расслабиться или, может быть, не собиралась кончать – только обмочилась. Так или иначе, у меня не получилось. Но трахаться с Тео было так приятно; я ощущала глубокую связь с ним и со всеми любовниками за все время. Классическая поза миссионера: простая, романтическая, древняя.

Он во мне, повторяла я про себя. Невероятно. Лицо его чудесным образом преобразилось: щеки пылали, глаза сияли, губы блестели. Он был как будто пьян, и я гордилась, что пьяню его я. Или, может быть, он так преобразился оттого, что попал не в высушенную соленой морской водой пусю, а во влажную от ее собственных выделений? Могла ли на месте моей пуси быть любая другая? Мне хотелось верить, что моя для него особенная, как и его член особенный для меня, что она восхитительная из-за того, что принадлежит мне. Только я, я одна, мое тело и мой дух вознесли этого красавца на вершину блаженства. Убеждая себя в этом, я и сама ощущала себя особенной.

И тут выражение его лица снова изменилось: он то ли испытал мучительную боль, то ли попал в тиски безжалостного наслаждения. Глухое постанывание с неразборчивыми «у-уф, у-уф» имело мало общего с дурацкими и насквозь фальшивыми репликами парней в порно типа «Давай, трахни меня, сука». Звук был чистый, естественный, а его рот – раковиной, которую можно поднести к уху. Или, может быть, естественны, как сама природа, были мы? Кем мы были, раковинами или животными? Или кто-то раковиной, а кто-то животным? Нет, мы были двумя рыбами, плававшими кругами, игривыми и лишенными памяти, не сознающими, что мы когда-то родились и когда-нибудь умрем. Теперь мы были связаны не только со всей историей человечества – всеми любовниками прошлого, – но и с историей животного мира. Я занималась сексом много лет, сотни, а то и тысячи раз, но только теперь наконец поняла, что такое секс. Столько всего в нашей жизни связывает нас со всеми нашими предками, со всем человечеством и животными. Поэзия – лишь один из мостиков между поколениями. Но это – нечто великое. Это объединяет все живое. А иначе что бы осталось? Рождение и смерть. Ешь, пей, ссы и сри. Вот и все.

А как же любовь? Я не сомневалась, что это и есть любовь, а если это только похоть, страсть или симуляция любви – что ж, тогда дайте мне похоть или страсть. Вот это я хотела чувствовать. Вот такой любви хотела. Никакой другой любви я не хотела, какой бы эта любовь ни была. Никакой «сознательной» любви. Кто-нибудь когда-нибудь пытался лишить Купидона его колчана со стрелами? Кто-нибудь пытался отправить сирен на групповую терапию или упрятать Сафо в Нейропсихиатрическую больницу Калифорнийского университета? Плохой репутацией сирены обязаны Гомеру. Влюбиться в сирену означало обречь себя на верную смерть, но, возможно, эта любовь и была высшей: умереть в чувстве. То было величайшей аннигиляцией – высшей целью, – и сами по себе сирены не были злом. Они просто награждали людей величайшим даром из всех, которыми владели: умереть, опьяненным любовью и желанием. Разве не лучший путь к смерти?