И уже через несколько шагов по тенистой аллейке в грудь прилетает чугунной кувалдой.

Она сидит на скамейке, под сенью расцветающего осенними красками клена. И золото и медь ее огненных волос ярко полыхает на сентябрьском солнце. В руках она держит телефон и что-то читает, изредка светло улыбаясь. Что она читает? Эсэмэски от своего избранного? Признания в любви и вечной преданности? Или перечисления новых ожидающих ее подарков?

Такая прекрасная, такая умиротворенная. Мадонна, носящая под сердцем дитя своего бога. Не меня. Жестокая мадонна с алмазным сердцем.

Ноги сами несут меня в ту сторону. А язык произносит то, чему из последних сил сопротивляется разум.

— Привет. Как поживаешь?

— Данил?

Она удивлена и смущена. Явно. И, похоже, будто слегка испугана. Чего ты боишься, вероломная сирена? Что я вдруг начну выяснять отношения? Какие? Несуществующие?

— С-спасибо. Хорошо. А я тут вот… отдыхаю.

Далековато ты забралась от своего нынешнего роскошно-уютного жилища в модном загородном поселке с пропускной системой. Еще украдут, ни маму, ни пса твоего цепного не спросят.

Зачем я продолжаю этот разговор дальше?

Хер меня знает.

В больном зубе так порой приятно поковыряться, да?

— Как дела? — спрашивает она и почему-то прячет глаза.

А я свои не прячу. Мне нечего стыдиться. Не перед ней. И за так и не снятое по многим причинам обручальное кольцо тоже не стыдно. Это моя защита. От меркантильных охотниц за пусть не состоявшими уже, но хотя бы перспективными мужчинами.

— Прекрасно. Спасибо.

— Как карьера?

— Как на эскалаторе. Ни сучка, ни задоринки.

— Ты этого заслуживаешь. Умеешь добиваться поставленной цели, — с непонятной мне горечью замечает она. Уж кто бы язвил.

— Мне еще далеко до специалистов в этой области, — возвращаю я шпильку.

— Что ты имеешь в виду?

— Да так, ничего особенного. Кстати. Хотел сказать тебе спасибо за полученные уроки. В отношении любви и прочих розовых соплей. Хорошо, что так вовремя все у нас с тобой случилось. Случилось и прошло тоже вовремя. И слава богу.

— Прости, я не поняла, что ты сказал?

И пока не передумал, я произношу. Четко и раздельно.

— Я. Тебя. Разлюбил, — я отвожу глаза, но потом, покачав головой, снова поднимаю на нее взгляд. — Ты была права. Нет любви. Есть только химия. Гормоны. Инстинкт размножения. Похоть, в конце концов. А любви нет.

Если бы я не знал, что она счастлива с Шоном и что они ждут ребенка, совместного ребенка, я бы решил, что сделал ей сейчас больно. Подло, конечно. Говорить такое беременной женщине подло.

А быть настолько счастливой не со мной не подло?

Она кладет руку на совсем еще плоский и практически незаметный под летящей туникой живот абсолютно узнаваемым жестом женщины, оберегающей свое дитя от возможной опасности. Если бы Шон не сказал мне о ее интересном положении, я бы ни за что не заметил бы этого сам.

— Любви нет. Но есть привязанность, нежность, дружба, взаимопонимание и уважение. Готовность сострадать и верить. Как я верю своей жене.

И какая разница, что она бывшая. Моим другом Лиза останется навсегда. А холодная сирена пусть властвует в других водоемах.

— Спасибо за науку.

— Рада была быть тебе полезной. Ты прости, я пойду. Меня уже ждут.

Она встает со скамейки и вдруг пошатывается, как если бы у нее закружилась голова.

Каким бы мудаком, только что сказавшим гадость беременной даме, я ни был, но позволить ей упасть я просто не могу. И я подхватываю ее под локоть, пережидая, пока она снова обретет равновесие.

— Прости. Спасибо. Прощай. Удачи тебе в твоей карьере. От всего сердца.

Она твердой походкой направляется к выходу из аллейки, где ее ожидает огромный, мощный пикап с водителем. Хм, странно, вроде это не служебный автомобиль Уилана. Да и водитель другой. Возможно, нанял личный транспорт для любимой женщины, проживающей с ним за городом?

Да и черт с ними.

С ними и с моим рассыпавшимся остро-горькой полынной трухой сердцем.

Я стою на сцене, ярко освещенной прожекторами. Их свет так бьет по глазам, что я не вижу сидящих в зрительном зале. Но каким-то образом знаю, что слушатель всего один. Данил. И я пою для него. Для него одного.

Я умоляю, вкладывая в голос все накопившуюся боль и тоску. И наконец слышу его шаги. Он приближается, и я ощущаю его аромат — свежего морского бриза и воздуха после грозы. Он протягивает мне руку, и я доверчиво тянусь за ней. Со вздохом облегчения я делаю шаг на ступеньки, ведущие со сцены, еще один, второй, третий… На руке, к которой я едва успела прикоснуться, вдруг ярко вспыхивает обручальное кольцо. Оно змеей соскальзывает с мужского пальца и оборачивается тяжелыми наручниками на моих запястьях. Я вскрикиваю в испуге и, вскинув голову, натыкаюсь на довольный, я бы сказала, торжествующе-удовлетворенный взгляд Шона, который успокаивающе шепчет:

— Ну что же ты остановилась, Олга? Это ведь я, твой покорный раб, смиренно ждущий милости от своей королевы. Разве ты не хочешь одарить меня своей сладостью, моя жестокая богиня? Посмотри, они тоже все этого ждут! Они все хотят вкусить твоего жаркого, нежного тела. Ты ведь не откажешь нам всем?

Он обводит рукой зрительный зал, заполненный толпой обнаженных мужчин. Я не вижу их лиц, зато мне прекрасно видно, что все они возбуждены и буквально расталкивают друг друга руками, чтобы первыми добраться до ступенек на сцену. А в первом ряду сидит Володя и с усмешкой что-то строчит в блокноте, сверяясь с показателями каких-то мигающих кроваво-красными огоньками приборов.

Я в ужасе ору.

И… открываю мокрые от слез глаза.

Так я просыпаюсь два месяца назад, в первую ночь в родительском доме — от собственного крика.

А уже через минуту в комнату заскакивает испуганная мама.

Она у меня убежденная совушка. Раньше двух, а то и трех ночи никогда не ложится. Все что-то перебирает, чистит, режет, шелушит, складывает по банкам, заворачивает в пакеты для длительного хранения. Чисто белка. Белка-сова, чьи запасы «на зиму» могут поспорить с неприкосновенным запасом всея страны.