– Ну пожалуйста, еще один раз, – умоляюще попросила мать, как будто вся ее жизнь от этого зависела. – Я буду играть просто механическую куклу, сидящую в кресле; не надо раздувать историю из ничего!

– Нет! – прогремел отец. – Если в этот раз тебя не подведет колено, ты будешь думать, что все в порядке и все можно. Захочешь еще раз повторить свой успех и опять будешь подвергать себя опасности. Еще одно падение, и ты сломаешь ногу, таз, спину… Все это уже было, ты же знаешь!

– Назови все подряд кости в моем теле! – закричала она на отца.

А я в тот момент отчаянно думал об одном: если она сломает себе что-нибудь и не сможет больше танцевать, она будет все время оставаться дома со мной.

– Честное слово, Крис, иногда мне кажется, что я – твоя рабыня, так ты ведешь себя со мной! Погляди на меня. Мне тридцать семь, и очень скоро я буду стара, чтобы танцевать. Дай мне почувствовать себя полезной, как ты сам себя любишь ощущать. Я должна танцевать – хотя бы еще один раз.

– Нет, – повторил он, хотя уже и не так твердо. – Если я сейчас сдамся, это никогда не кончится. Ты будешь и дальше настаивать…

– Крис, я не намерена умолять тебя… Я не студентка, доказывающая, что может сыграть роль, и я еду, хочешь ты этого или нет!

Она бросила на меня такой взгляд, что мне показалось, будто ее больше волнует, что думаю по этому поводу я, чем что думает по этому поводу отец.

А я был счастлив, очень счастлив… потому что она должна упасть! Глубоко внутри я был уверен, что одного моего желания будет достаточно, чтобы она упала. Я буду сидеть в публике, не отрывая от нее властного взгляда, – и она подчинится мне. Я буду играть с ней: я научу ее ползать и обнюхивать землю, как индеец или как собака, а она будет удивлена тем, как много можно узнать по запахам.

– Я говорю не о каком-то пустяковом растяжении, Кэтрин, – продолжал гневный муж. – Всю жизнь ты подвергала свои суставы чрезмерным нагрузкам и не обращала внимания на боль. Но настает время, когда пора подумать о том, что благосостояние всей семьи зависит от твоего здоровья.

Я досадовал на отца, что он из-за своей вечной забывчивости вошел и услышал слишком много. Мать даже не удивилась, что он снова забыл свой бумажник, хотя врачу положено иметь хорошую память. Она отдала ему бумажник, оставшийся лежать возле тарелки, язвительно улыбнулась и сказала:

– И это повторяется каждый день. Ты идешь в гараж, включаешь мотор и только тут вспоминаешь, что забыл бумажник.

Он ответил с той же язвительностью:

– Я делаю это специально, чтобы иметь возможность вернуться и дослушать все то, что ты мне еще не сказала. – Он положил бумажник в боковой карман.

– Крис, я вовсе не хочу идти против твоей воли, но я не могу себе позволить, чтобы все прошло как второсортный спектакль. Кроме того, это большой шанс для Джори – его первое соло…

– Хотя бы раз в жизни, Кэтрин, послушай меня… Рентген показал, что хрящ сломан, и ты сама жалуешься на хронические боли. Ты не танцевала на сцене уже много лет. Хроническая боль – это одно дело, острая боль – другое. Ты хочешь ее заработать?

– О эти медики! – вздохнула она. – Вы все время помните о бренности и хрупкости человеческого тела. Да, у меня повреждено колено, и что из этого? Все мои ученики постоянно жалуются на боли там и сям. Так было, когда я преподавала в Южной Каролине, и в Нью-Йорке, и в Лондоне… но что для танцора боль? Нечто столь незначительное, что и мысли не возникает с этим считаться…

– Кэти!

– Колено не болит уже целых два года, даже больше. Разве я жаловалась на боль или спазмы? Признайся, что нет!

Папа молча вышел из кухни и пошел снова в гараж.

Она бросилась за ним, а я – следом за ней, желая услышать конец этого спора, надеясь, что она настоит на своем. И тогда – тогда она будет моя.

– Крис! – Она распахнула пассажирскую дверь, прыгнула в машину и бросилась ему на шею. – Не уезжай таким сердитым. Я люблю тебя, уважаю и клянусь тебе, что это будет мое самое последнее представление. Клянусь, что я никогда, никогда больше не выйду на сцену. Я… я знаю, почему мне необходимо оставаться дома… я знаю.

Они поцеловались. Я никогда еще не видел взрослых, которые так любили бы целоваться, как они. Выходя из машины, она все еще гладила его по щеке и нежно глядела ему в глаза. Напоследок она еле слышно проговорила:

– Это мой единственный шанс профессионально станцевать с сыном Джулиана, дорогой. Взгляни на Джори, и ты увидишь, как он похож на Джулиана. Я сама сделала хореографию па-де-де, в котором я танцую механическую куклу, а он – механического солдатика. Это лучшее мое творение. Я хочу, чтобы ты был там, чтобы ты гордился своей женой и сыном. Я не желаю, чтобы ты оставался дома, досадуя и думая о моем колене. Честное слово, я вполне окрепла и не чувствую никакой боли!

Она гладила его, целовала, и я понял, я увидел, что он любит ее больше всего на свете, больше, чем нас, даже больше, чем себя самого. Дурак! Последний идиот, кто так любит женщину!

– Ну хорошо, – сказал он. – Только это действительно в последний раз. У тебя не было практики много лет, а это опасно. Ты даже на тренировках слишком нагружаешь это колено, так сильно, что другие сочленения тоже могут пострадать.

Я наблюдал, как она вышла из машины, повернулась к нему спиной, все еще отчего-то медля, и произнесла грустно-грустно:

– Когда-то мадам Мариша сказала, что для меня вне балета жизни нет, и я тогда отказалась в это поверить. Похоже, наступает время, когда я смогу в этом убедиться.

Прекрасно!

Ее последние слова возродили в нем новую идею. Облокотясь на дверцу машины, он спросил:

– Кэти, а как насчет книги, которую ты собиралась писать? Как раз время начать…

Тут он заметил меня и пристально поглядел на меня:

– Барт, помни, что тебя здесь все любят, тебе не о чем беспокоиться. Если ты чувствуешь неприязнь к кому-нибудь, ты должен просто сказать об этом мне или матери. Мы тебя всегда выслушаем и сделаем все, чтобы ты был счастлив.

Счастлив? Я буду счастлив только тогда, когда он исчезнет из ее жизни навсегда. Я буду счастлив, только когда мама будет полностью моя. И вдруг я вспомнил того старика… двух стариков. Ни один из них не желал, чтобы она оставалась в живых… ни один. Я бы хотел быть как они, особенно как Малькольм. Я бы предпочел, чтобы он был в гараже, поджидая, когда уедет отец и я останусь один. Он любил, когда я бывал один, когда я был одинок, унижен, печален, сердит… сейчас бы, наверное, он улыбался.

Папа уехал следом за мамой и Джори, и Эмма снова начала злить и поучать меня:

– Барт, стер бы ты эту кровь с губы. Так и будешь кусать сам себя? Порядочные люди берегутся от случайных увечий и ран.

Что она знает обо мне? Что она понимает? Я не чувствую боли и поэтому кусаю губы. Мне нравится вкус крови.