– Твои родители говорят, что ты любишь играть роль другого человека. Наверное, у тебя нет товарищей по играм?

Конечно нет. Но это не ее дело. Идиотка, я был бы последний простак, если бы рассказал ей о Джоне Эймосе и что он мой лучший друг. Когда-то моим другом была бабушка, но она предала меня.

– Барт, конечно, ты можешь продолжать молчать, но этим ты только принесешь еще большую боль тем, кто тебя любит. Но ведь и тебе сделали больно, тебе больнее всех. Твои родители хотят помочь тебе. Поэтому они привели тебя сюда. Ты должен сам себе помочь. Расскажи, что тебе приносит радость и счастье. Расскажи, что тебя тревожит, расстраивает. И нравится ли тебе твоя жизнь.

Я не скажу ей ни нет, ни да. Ничего не стану говорить. Она начала объяснять, что люди замкнутые, которые ни с кем не делятся своими проблемами, могут себя разрушить эмоционально.

– Ты ненавидишь своих родителей?

Не стану отвечать.

– А своего брата Джори ты любишь?

Да, с Джори у меня все в порядке. Просто было бы лучше, если бы он не был таким уж ловким и красивым. Был бы как я.

– А что ты думаешь о своей приемной сестре Синди?

Наверное, мой взгляд ей все рассказал, поэтому она что-то записала в тетради.

– Барт, – начала она снова, отложив ручку. Глаза ее глядели по-матерински добро. – Если ты отказываешься отвечать, то у нас не остается иного выбора, как положить тебя в больницу, где много врачей, а не один будут пытаться восстановить твое психическое здоровье. Никто там плохо с тобой обращаться не будет, но это совсем не так приятно, как быть дома. Там у тебя не будет своей комнаты и своих вещей, а родителей ты будешь видеть раз в неделю, да и то на час. Не думаешь ли ты, что гораздо лучше нам договориться и соединить наши усилия? Что случилось с тобой этим летом, почему ты так изменился? Вспомни.

Нет, не хочу, чтобы меня запирали в сумасшедшем доме с кучей придурков, которые больше и наверняка злее, чем я… и к тому же я не смогу тогда навещать Джона Эймоса и Эппла…

Что мне делать? Я вспомнил строчки из дневника Малькольма и как он умел только делать вид, что поддается на уговоры, но сам всегда делал лишь то, что хотел.

Я начал плакать, сказал, что обо всем сожалею, причем сказал так искренне, что даже сам поверил. Я сказал:

– Это все из-за мамы… Она любит Джори больше, чем меня. Она все время возится с Синди. У меня никого нет. Мне одиноко и плохо.

Она все приняла за чистую монету и после разговора со мной сказала родителям, что нам надо с ней продолжать видеться в течение года.

– Он очень застенчивый мальчик. – Она улыбнулась и тронула маму за плечо. – Но не обвиняйте себя ни в чем. Барт запрограммирован на самонеудовлетворенность, и даже если вам кажется, что он ненавидит вас, это означает, что он недоволен собой. Поэтому ему кажется, что все, кто любит его, – глупцы. Это болезнь. Такая же, как физическая болезнь, и даже хуже. Он пока не может найти себя.

Я прятался и подслушивал и был страшно удивлен ее словами.

– Он любит вас, миссис Шеффилд, почти религиозной любовью. Боготворит. Поэтому он ожидает, что вы во всем будете совершенны, в то же время зная, что он недостоин вашей любви. И как это ни парадоксально, он как раз страстно желает, чтобы все ваше внимание и вся ваша любовь были направлены только на него.

– Но я все же не понимаю, – проговорила мама, положив голову на папино плечо, – как он может одновременно любить меня и желать сделать мне больно?

– Человеческая натура очень сложна. Ваш сын очень сложен. В нем постоянно борются два начала: доброе и злое. Он, может и бессознательно, знает об этой борьбе – и нашел любопытное решение. Он идентифицирует свое темное, злое начало со стариком, которого зовут Малькольм. Это просто еще один персонаж, который дает ему право считать себя лучше.

Мои родители застыли с беспомощным видом, широко открыв глаза. Ее слова прозвучали для них как гром среди ясного неба.

Перед тем как прочесть вечернюю молитву и лечь спать, я пробрался в мое заветное место в холле, откуда было слышно все, о чем говорят родители в спальне.

– Мне сегодня показалось, что мы все еще на чердаке и никогда, никогда оттуда не выберемся… – говорила печально мама.

Какую связь имел чердак со мной и с Малькольмом? Только ту, что и его и меня наказали, заперев на чердаке?

Я тихо пробрался обратно в свою комнату и лег, напуганный разговором о моем «бессознательном» и страшась самого себя.

Под подушкой у меня всегда теперь лежал дневник Малькольма. Я впитывал в себя его страницы день и ночь. И становился все сильнее, все мудрее.

На следующий вечер мама и папа сидели в гостиной перед камином, разожженным мною. Они скоро позабыли обо мне, и я присел на корточки возле двери, надеясь, что они не посмотрят туда и будут думать, что я уже ушел. Мне было неприятно, что я невольно обманываю их, но иногда лучше знать наверняка, чем гадать.

Сначала мама молчала, а потом заговорила о визите к психиатру:

– Барт ненавидит меня, Крис. Он ненавидит и тебя, и Джори, и Синди. Думаю, что и Эмму тоже… но презирает он только меня. Он не может простить мне того, что я люблю не только его.

Он притянул ее к себе и положил ее голову к себе на грудь. Так они и сидели.

Потом они неожиданно решили пойти проверить, спит ли Барт или убежал, и я был вынужден поспешно спрятаться в ближайшую нишу, чтобы меня не заметили.

– Он обедал? – спросил папа, когда они выходили из гостиной.

– Нет. – Она сказала это так, будто хотела, чтобы Барт спал, потому что, когда он не спит, проблем не избежать.

Но они умудрились разбудить его, и, не отвечая ни слова на их притворные извинения, он поднялся и проследовал в столовую.

Даже если мальчик не разговаривает много дней, а только мрачно и злобно на всех смотрит, семейный обед есть семейный обед.

Но этот обед был уж слишком мрачен. Даже Синди пребывала в непонятном раздражении. Ели все без аппетита. Эмма тоже не разговаривала, лишь подавала на стол. Ветер, до сих пор дувший неустанно, затих, и листья на деревьях повисли, как побитые морозом. Внезапно похолодало, и холод навел меня на мысль о смерти, о которой Барт постоянно твердит.

Я думал о том, каким образом мама с папой уговорили Барта пойти к психиатру. Кто мог разговорить его, если он так невероятно упрям? А папа очень занят и без Барта – но тот, конечно, не видит, как его любят и как о нем заботятся.

– Пошел спать, – сказал Барт, поднимаясь из-за стола, не поблагодарив, не спросив разрешения встать.

И ушел. Мы остались сидеть, будто застыв.

Нарушил тишину папа:

– Барт сам не свой. Очевидно, что-то так его беспокоит, что он даже не ест. Надо добраться до истины.