– Вы ничего не понимаете, – возражал на это мнительный Александр. – Эти люди кого угодно могут возвысить и уронить в общественном мнении…

– Да откуда же у нас взяться общественному мнению?! – вставлял князь Волконский. – Это все, государь, лагарповы выдумки и более ничего.

– К тому же они имеют громадные средства, – продолжал Александр. – Разве вы не знаете, что во время неурожая в Смоленской губернии они кормили на свои средства целые уезды? Нет, князь, тут дело сурьезнее, нежели мы желаем. Ложно понимаемая любовь к отечеству и воспламенение ума – сила слишком необузданная, чтобы ею пренебрегать.

Весной 1825 года дошло до того, что Александр посвятил принца Оранского в свое намерение отречься от престола, эмигрировать в Германию и под вымышленным именем прожить там остаток дней. Видимо, на эту мысль императора навела не столько боязнь заговорщиков и перспективы кончить так же страшно, как кончил его отец, и не загадочное нежелание расправиться с заговорщиками обычными российскими средствами, сколько, вероятно, постепенно сложившееся сознание полного бессилия самодержца перед стихией народной жизни, которое могло вырасти из того, что во все двадцать четыре года правления Александра дела в стране делались более или менее помимо монаршей воли, что все его благие и неблагие начинания оказывались в той или иной мере не осуществлены, и, надо полагать, к концу своей жизни император с готовностью подписался бы под тем, на чем он стоял вначале: «В наших делах неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон; все части управляются дурно; дисциплина, кажется, изогнана отовсюду, а империя, несмотря на то, только и стремится, что к расширению своих пределов», – как эта его изначальная позиция была записана в послании к другу молодости Виктору Кочубею. Одно время Александр пытался оправдать свое бессилие тем, что из него «делали Марка Аврелия, в то время как России нужен был Чингисхан», но, судя по апатии к власти, в конце концов, кажется, и ему стало ясно, что государственная машина просто-напросто отработала свой ресурс, и ее колесики сточились до такой степени, что уже совершают незаданные, самостоятельные движения. Но беда императора была в том, что он, хотя и оказался самым интеллигентным человеком из всех Романовых, когда-либо сидевших на российском престоле, все же не понимал, что настоящий политик тот, кто детретирует свершившиеся факты и только прилично делает вид, что управляет историей, в то время как именно история правит им, и все норовил свернуть со столбовой дороги и проехаться целиной.

Как известно, намерение императора эмигрировать так и не осуществилось, и вместо Германии в самом начале осени 1825 года Александр отправился в Таганрог: болезненной императрице Елизавете Алексеевне доктора рекомендовали провести зиму на русском юге, и государь поскакал приготовить ей резиденцию, воспользовавшись случаем покинуть злонамеренную столицу.

Вечером 31 августа Александра, должно быть, посетило дурное предчувствие, так как он сел разбирать свой архив и зачем-то отложил описание похорон Екатерины II, которое решил прихватить с собой. На другой день рано утром лейб-кучер Илья Байков вывез императора из дворца в предпоследнее путешествие; рабочий люд, несмотря на ранний час оживлявший улицы Петербурга, шарахался от байковского «поди», которое он тянул от Адмиралтейства до Казанского моста, и привычным движением ломал шапки. У заставы, за Александро-Невской лаврой, император велел Байкову остановить и, привстав в коляске, долго, словно прощаясь, смотрел на прозрачно, по-осеннему освещенную северную Пальмиру.

Прибыв в Таганрог 13 сентября, Александр поселился в местном дворце, который, в сущности, представлял собой довольно обычный одноэтажный дом с тринадцатью окнами по фасаду. Возвращаться в столицу император не торопился; в течение нескольких недель он читал латинских классиков, инспектировал ближайшие гарнизоны и работал с государственными бумагами, в частности с докладной генерала Рота, сообщавшего о заговоре в южной армии, которым верховодил сын бывшего Сибирского генерал-губернатора, а затем петербургского почт-директора, полковник Павел Иванович Пестель. В связи с этим делом император срочно вызвал для консультаций Алексея Андреевича Аракчеева, сидевшего у себя в Грузинах Новгородской губернии, но как раз в это время зарезали его подругу Настасию Минкину, и графу было ни до чего; впоследствии новгородский губернатор Жеребцов приписал убийство Минкиной действиям тайных обществ, однако по розыску оказалось, что оно было делом рук исключительно комнатной девушки Прасковьи Антоновой, над которой Минкина изуверствовала вплоть до проделок невероятных, вплоть до того, что она закалывала девушке английской булавкой самые чувствительные места, а также брата ее Василия и Ильи Протопопова, кантониста.

В один из первых дней ноября, в то время как император, сидя за рабочим столом в небольшой комнатке таганрогского дворца, просматривал кое-какие бумаги, над городом вдруг зашла грозовая туча и сделалось так темно, точно до поры навалились сумерки. Император запалил свечи и, погрузившись в бумаги, не заметил, как туча прошла и опять засияло солнце. Лейб-камердинер Анисимов вошел к императору со стаканом барбарисового сиропа и, недовольно поглядев на зажженные свечи, проговорил:

– Дурная примета.

Александр, оторвавшись от бумаг, вопросительно на него посмотрел.

– Я говорю, не годится зажигать свечи при свете дня, ваше величество. Дурная примета.

– К чему же эта примета? – спросил Александр и деланно улыбнулся.

– К покойнику, – не сморгнув глазом, ответил Анисимов, который был глуп и по этой причине прямолинеен, за что Александр его и любил.

Через несколько дней, а именно 14 ноября, в семь часов утра во время бритья император внезапно потерял сознание и повалился со стула на пол. Его перенесли в просторную комнату, оклеенную полосатыми обоями, которые только-только входили в моду, положили на узкую металлическую кровать и стали дожидаться, когда он придет в себя. Император очнулся, подозвал пальцем Анисимова и с усилием произнес:

– А все свечи, Анисимов, все свечи…

Консилиум из девяти докторов во главе с Тарасовым, батальонным лекарем лейб-гвардии Преображенского полка, поставил диагноз: желчная лихорадка. Общими усилиями сочинили декохт из смеси ялаппа и коломели, которым пользовали императора в течение пяти дней. Каждый раз, когда Тарасов подносил декохт Александру, тот его спрашивал, жалобно улыбаясь:

– Quamodo vales?[36]

На что Тарасов отвечал:

– Bene valeo, avtocrator[37].

На шестой день Александр впал в беспамятство и в бреду то декламировал псалмы Давида, то отдавал воинские команды. Утром 19 ноября, в одиннадцатом часу, императора Александра Павловича не стало. При вскрытии тела в головном мозге была обнаружена какая-то жидкость, а на спине, под жировым слоем, обширный кровоподтек, какие бывают при разрыве аорты. По окончании вскрытия внутренности императора в том же наборе, что и у простых смертных, запечатали в сосуде из алебастра, а само тело поместили в свинцовый гроб, и траурная процессия повлекла мертвого императора в последнее путешествие по возвратному маршруту нынешних отпускников – Харьков, Курск, Орел, Тула…