— Я хорошо готовлю, — говорит Иллария.

— Я тоже, — отвечает Кирилл. — Моя кухня… видела? Kамбуз! Ничего лишнего, никаких тряпок. Ненавижу беспорядок. Всякая вещь должна знать свое место. И вообще в доме должно быть пусто.

— Значит, не пустишь меня на кухню? — спрашивает Иллария.

— Нет. Готовить буду я.

— Согласна, — отвечает она.

— Ты что, делаешь мне предложение? — спрашивает он.

— Да, — говорит Иллария. — Я делаю тебе предложение.

— Хочешь за меня замуж? — Он трогает пальцами ее губы. Она целует его пальцы. Он целует ее. Впивается ртом, причиняя боль. Она отвечает, чувствуя его нетерпение…

Подушки летят на пол. Иллария обнимает его, он шепчет что-то. Глаза его делаются почти черными…

Не замедляя движения, не сбиваясь с темпа, он приподнимается на локтях, рассматривает ее лицо с болезненным любопытством, рот его кривится. Глаза в глаза… Она с силой прижимает его к себе и кричит…

— Я согласен! — говорит он хрипло, откидываясь на спину. — Так и быть, женюсь. Ну, держись! Я же тебя… изомну, моя красавица!

— Ты меня любишь? — спрашивает Иллария. Она сбросила махровую простыню, ей жарко.

— Замерзнешь, — говорит Кирилл. Он проводит рукой по ее плоскому животу. — Ларка, какая ты красивая! Уму непостижимо… — Он целует ее снова, ласкает грудь.

— Вино еще осталось? — спрашивает она, раздувая ноздри.

— Вина много, — отвечает Кирилл. — Сейчас принесу. — Он встает и, как был, голый, идет из комнаты.

Иллария провожает его взглядом — поджарый, длинноногий, худощавый, он пересекает комнату, исчезает за дверью. Ей безумно нравится его привычка расхаживать нагим.

Она остается одна. Переворачивается на живот. Зарывается лицом в подушку. Подушка пахнет Кириллом.

«Я сошла с ума, — думает она. — Неужели так бывает? Это не я, — думает она через минуту. — Это поглупевшая влюбленная женщина… способная на все. На любую глупость — даже на потерю свободы».

При мысли, что она будет здесь жить и они будут просыпаться по утрам в одной постели, ее снова бросает в жар. Она будет сидеть на кухне и смотреть, как он готовит ужин… двигается легко с полотенцем через плечо… отпивает вино из ее стакана…

Кирилла все нет. Ночь заглядывает в открытые окна, и ей делается неуютно. Как быстро бежит время, думает Иллария, уже ночь…

Кирилла нет, и она начинает беспокоиться. Она замерзает. Ее знобит. Черная ночь заглядывает в окна. Треснула ветка в саду. Иллария рывком садится, укутывается в махровую простыню, напряженно смотрит на окна. Может, он захлопнул дверь в… где он хранит вино? В подвал… и не может выбраться?

Она поднимается с дивана, нерешительно идет к двери, выходит в прихожую, прислушивается. Глубокая тишина царит в доме. Ни шороха, ни шелеста, ни вздоха.

— Кирилл! — зовет Иллария. Легкое эхо пробегает по дому и замирает наверху. — Кирилл! — кричит она. — Где ты?

Сквозняк с размаху захлопывает окно. Иллария вскрикивает. Следом за окном оглушительно захлопывается дверь в гостиную. Иллария, дрожа от ужаса, прижимается спиной к стене. Ей кажется, что дом наполнен невидимками, на лету задевающими ее рукавами свободных одежд. Она вспоминает неясную тень в темных зеркалах…

Черная фигура поднимается по лестнице снизу, как из преисподней, и Иллария не может сдержать пронзительного вопля. Кирилл, в длинном черном халате, держащий по бутылке в каждой руке, выглядит озадаченным.

— Это ты тут орешь, как на пожаре? — спрашивает он. — Что случилось?

— Я думала, ты захлопнул дверь и не можешь выйти, — говорит Иллария, чувствуя себя глупо. — Тебя так долго не было!

— Дуреха, — улыбается он. — И эта женщина считается крутой и сильной в деловом мире! Не ожидал.

— Что это? — она уставилась на его окровавленную правую руку — сбоку, повыше кисти, длинная царапина.

— Зацепился, там из полки гвоздь торчит. Ржавый, между прочим. Могу запросто склеить ласты, — отвечает он. — Заражение крови и летальный исход. Останешься молодой вдовой.

— Типун тебе на язык! Покажи! — Иллария рассматривает царапину. Она глубокая и сильно кровоточит. — Нужно обработать и перевязать, — пугается она.

— Заживет, как на собаке, — беспечно отвечает Кирилл. Он странно возбужден, ноздри трепещут.

— Пошли! — командует Иллария. — Поставь бутылки на пол.

Она ведет его в ванную, открывает зеркальный шкафчик. Кирилл терпеливо ждет, протягивая ей руку.

— У тебя такое вдохновение на лице, — говорит он, смеясь. И вдруг кричит: — Ай! Садистка! — Вырывает руку, трясет ею в воздухе.

— В следующий раз будешь осторожнее. Или забьешь гвоздь, любитель порядка. А это правда, что мужчины боятся вида крови?

— С детства не переношу крови, — говорит Кирилл. — С тех самых пор, как разбивал нос на катке… И йода не переношу и вообще лекарств.

— Вот теперь мне известны все твои слабости!

— Не все, — возражает он, обнимая ее. — Далеко не все. Голодная?

Она кивает.

— Тогда устраиваем перерыв в любви, — говорит он. — И марш на кухню — смотри и учись. Сегодня остаешься у меня… Ввиду моего травматического состояния. Будешь меня развлекать. Чего кушать изволите, прекрасная Иллария?

Утром он отвез ее домой. Сказал:

— Соберешь вечером вещички, и ко мне. — Он протянул ей ключ. — Код помнишь?

Она кивнула.

— А ты?

— Я задержусь. Не боишься одна?

Иллария вспыхнула. Вчерашний испуг уже кажется ей ребяческим.

— А ты когда приедешь?

— Часикам к десяти. Можешь, так и быть, приготовить ужин. Чтобы не терять времени даром. — Он, ухмыляясь, смотрел на нее золотыми нахальными глазами. — Жди, невеста! Ты хоть помнишь, Ларка, что сделала мне предложение и я его принял? И теперь я, как порядочный человек, просто обязан на тебе жениться!

Утром мама Ира как ни в чем не бывало вышла на кухню. Миша как ни в чем не бывало пододвинул ей табурет. Она села, сладко потянулась. Розовая после сна, с припухшими веками, без макияжа, она была тем не менее потрясающе хороша.

Я не знаю, когда она вернулась. Я добралась домой около полуночи. Миша и Катька уже спали. Из спальни доносился его храп. Катька посапывала, лежа в своей излюбленной позе — на животе. Я перевернула ее на спину, она улыбнулась, не просыпаясь, и взмахнула ручками. Я постояла, любуясь Катькой. Включила телевизор, почти убрав звук. Смотрела на экран, не вдаваясь в действо. При мысли о матери и Аспарагусе меня бросало в жар. Короткая стрелка часов приближалась к двум. Шестое или седьмое чувство подсказывало мне, что она вряд ли вернется скоро. А как же Миша? И Катька?