— Что привело вас сюда, легат? — спрашивает Эггин.

Скорее не нравится, решаю я.

— Хороший вопрос, префект лагеря Эггин. Это ведь Семнадцатый легион, я правильно понимаю?

Эггин дергает уголком рта. Но лицо его спокойно. Равнодушно-холодный взгляд.

— Верно.

Я киваю и прохожу в палатку, поближе к жаровне. Протягиваю руку над горящими углями, чувствую ладонью поднимающееся от них тепло. Жар. Эггин за моей спиной ждет. Это напоминает камень, стоящий за твоей спиной.

— Прекрасно, — говорю наконец. Поворачиваюсь к префекту. — Значит, я не ошибся.

Эггин на мгновение вздергивает брови. Они почти белесые, что странно — при его темной шевелюре.

— Легат?

— Хорошая сегодня погода, верно, префект?

Эггин пожимает плечами. В этом движении я чувствую некий оттенок раздражения.

— Для Германии, — уточняю я. — Хорошая для Германии.

Он щурится. Но он хороший солдат, поэтому он ждет, когда этот легат — то есть я — выскажется.

— Солдаты уже завтракали, насколько понимаю? — спрашиваю я внезапно.

Эггин моргает. Но быстро берет себя в руки.

— Да, легат.

— Очень хорошо. — Я поворачиваюсь к жаровне и вытягиваю ладони над тлеющими углями. Хорошо. Усталые пальцы расслабляются.

— Легат?

— Знаете что. Я бы хотел видеть всех трибунов здесь. Через… — Я задумываюсь. — Скажем, через полчаса. Префекта конницы тоже.

Если Эггин и удивлен и раздосадован, он старается ничем не выдать своих чувств.

— Но…

— Постарайтесь, я вас очень прошу, Спурий Эггин.

Он вытягивается. Старый солдат, да.

— Понял.

Думаю, трибуны сейчас находятся не в лагере, поэтому Эггину придется приложить некоторые усилия, чтобы найти и известить их. Смешно.

— Разрешите, я отдам распоряжения?

— Конечно, конечно.

Он идет к выходу из палатки.

— Префект, — окликаю я его.

Эггин останавливается. Широкая спина словно излучает раздражение. Он поворачивается ко мне — лицо каменное.

— Легат?

— Вы не против, если я воспользуюсь вашим гостеприимством… хм-м… в ваше отсутствие?

Пауза. Мне кажется, сейчас он все-таки пошлет меня куда подальше.

— Это теперь ваш легион, — говорит он и выходит.

Полог палатки дергается на ходу и опускается. Я остаюсь один. Через некоторое время за стенами палатки раздается резкий голос Эггина, отдающий приказы.

Я подхожу к столу, беру медный кувшин с жаровни и наливаю себе горячего вина с медом. Взлетает пар. Я тяну ноздрями запах корицы, и меда, и вина. Подношу чашу к губам… Ну, все. Начинаем обживаться.

* * *

Когда мне было четырнадцать, брат на правах главы семьи отправил меня учиться в Грецию, к знаменитому Парасагору. Римлянин из хорошей семьи просто обязан иметь прекрасное образование.

Я взял с собой Тарквиния — тогда он еще не был таким ворчуном и развалиной, он был вполне бодр. И я слушал лекции под сенью акаций и кипарисов, под темно-зелеными листьями платанов ходил из портика в портик по тропинкам вслед за учителем, который рассказывал нам — нескольким «эфебам», как называются юноши такого возраста у греков, — о философии, устройстве мира, литературе и поэзии, созвездиях и стратегии, ораторском мастерстве и трагедиях Эсхила.

Я до сих пор с ностальгией и теплым чувством вспоминаю то время. Усыпанные сухими иголками красные тропинки… Лазурное море. Глубокая, ненормально яркая синева. Я никогда не думал, что море может быть такого цвета. Средиземное море более бледное, серое — в отличие от Эгейского.

Синий — цвет смерти, думаю я. Оратор Атраксий преподал мне несколько важных секретов ораторского мастерства. Говори грудью, а не горлом. Говори голосом, а не руками. Говори мыслью, ярко, с живым чувством и подчеркивай жестом. Жест никогда не должен быть полным, он только намекает на движение — остальное дорисует воображение слушателя, увлеченного твоей речью. Речь готовь заранее. Она должна содержать три акта, как в трагедии… или поэме. У нее должны быть вступление, завязка, развитие, катарсис и развязка. Все, как писал великий Аристотель.

Сейчас я оглядываю трибунов, собравшихся в палатке принципия. Вижу тех, кто приезжал ко мне в дом Вара.

Сейчас они были вне лагеря, поэтому собрались не сразу. Думаю, Эггину пришлось приложить немало усилий, чтобы собрать их так быстро.

— Когда я был ребенком, — начинаю я. Трибуны поднимают брови, переглядываются недоуменно, — мне говорили, что в мире существует несколько незыблемых правил. Не прекословь воле отца, будь послушен воле римских богов… Никогда не веди переговоры с врагом, который тебя сильнее. Не пей пива, германцем станешь. И все такое.

Трибуны смеются. Даже сам Прозоний Север вскидывает голову. Похоже, я все-таки привлек его внимание.

— А теперь серьезно. Я не собирался командовать Семнадцатым легионом. Я мирный человек… «тога».

Прозоний Север усмехается. Префект лагеря Эггин сидит в глубине палатки, в полутьме, поэтому я не вижу его лица. Свечи на столе бросают отсветы на их лица — на лица моих офицеров.

— Да, я мирный человек. Как каждый гражданин Рима. В старое суровое время наши деды пахали землю, выращивали скот, пекли хлеб, варили кашу… Они были мирные люди, конечно. Но когда приходил враг, когда приходили тысячи и тысячи врагов — тевтоны, кимвры, пуны, прочие варвары, — наши деды надевали кольчуги, брали в руки мечи и укладывали варварские толпы в землю. Одну за другой. А потом отмывали кровь с натруженных рук, снимали кольчуги и шли обратно — пахать, сеять, выращивать урожай и печь хлеб.

Я не собирался становиться вашим командиром. Потому что был тот, кому эта ноша по плечу, — мой брат Луций. Мой умный старший брат. Но он мертв.

Но волей того, кто выше нас, — сената и народа Рима… И Божественного Августа, конечно! Я здесь, чтобы подхватить груз, что нес на своих плечах мой старший брат…

Они слушают. Прозоний Север кивает — скорее из вежливости, чем потрясенный моим ораторским мастерством.

— И надеюсь на вашу помощь. Спасибо, что уделили мне ваше драгоценное время.

Я оглядываю присутствующих, кто-то даже выглядит смущенным.

— Воины, — говорю я. — Благодарю, что откликнулись на мой зов! Не смею больше задерживать вас…

Спорю на талант серебром, сегодня ночью они будут ночевать в лагере — как и положено офицерам. Если нет, то завтра мы повторим утренний сбор.

Трибуны кивают, бормочут, что, мол, очень приятно, и выходят один за другим. Хлопает клапан. Мальчишка-трибун покидает палатку одним из последних, теперь он смотрит на меня другими глазами. Смешно. Теперь я для него — легат. Префект лагеря Эггин резко кивает мне и выходит. Гордый римлянин. Такого кувалдой не прошибешь. Последним идет префект конницы…