Мой конь побежал?

– Твой конь пробежал

На Дунай реку.

Бежа твой конь

Тебя проклинал,

Тебя проклинал

. . . . . .

Отрывки*

То было вскоре после боя,

Как счастье бросило героя,

И рать побитая кругом

Лежала . . . . . .

. . . . . . Полтава

Перебежали Власть и Слава

Как их поклонник, род людской.

Как редко плату получает

Великий добрый человек

. . . . . . . . . .

. . . . . в кой-то век

За все заботы и досады

(И то дивиться всякий рад!)

Берет достойные награды

Или достоин сих наград.

Развратник радуясь клевещет,

Соблазн по городу гремит,

А он, хохоча, рукоплещет

Не вижу я твоих очей,

И сладострастных и суровых…

1836

Д. В. Давыдову («Тебе певцу, тебе герою…»)*

При посылке Истории пугачевского бунта

Тебе певцу, тебе герою!

Не удалось мне за тобою

При громе пушечном, в огне

Скакать на бешеном коне.

Наездник смирного Пегаса,

Носил я старого Парнаса

Из моды вышедший мундир:

Но и по этой службе трудной,

И тут, о мой наездиик чудный,

Ты мой отец и командир.

Вот мой Пугач: при первом взгляде

Он виден – плут, казак прямой;

В передовом твоем отряде

Урядник был бы он лихой.

Художнику*

Грустен и весел вхожу, ваятель, в твою мастерскую:

  Гипсу ты мысли даешь, мрамор послушен тебе:

Сколько богов, и богинь, и героев!.. Вот Зевс громовержец,

  Вот исподлобья глядит, дуя в цевницу, сатир.

Здесь зачинатель Барклай, а здесь совершитель Кутузов.

  Тут Аполлон – идеал, там Ниобея – печаль…

Весело мне. Но меж тем в толпе молчаливых кумиров –

  Грустен гуляю: со мной доброго Дельвига нет:

В темной могиле почил художников друг и советник.

  Как бы он обнял тебя! Как бы гордился тобой!

Мирская власть*

Когда великое свершалось торжество

И в муках на кресте кончалось божество,

Тогда по сторонам животворяща древа

Мария-грешница и пресвятая дева

Стояли, бледные, две слабые жены,

В неизмеримую печаль погружены.

Но у подножия теперь креста честного,

Как будто у крыльца правителя градского,

Мы зрим поставленных на место жен святых

В ружье и кивере двух грозных часовых.

К чему, скажите мне, хранительная стража? –

Или распятие казенная поклажа,

И вы боитеся воров или мышей? –

Иль мните важности придать царю царей?

Иль покровительством спасаете могучим

Владыку, тернием венчанного колючим,

Христа, предавшего послушно плоть свою

Бичам мучителей, гвоздям и копию?

Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила

Того, чья казнь весь род Адамов искупила,

И, чтоб не потеснить гуляющих господ,

Пускать не велено сюда простой народ?

Подражание итальянскому*

Как с древа сорвался предатель ученик,

Диявол прилетел, к лицу его приник,

Дхнул жизнь в него, взвился с своей добычей смрадной

И бросил труп живой в гортань геенны гладной…

Там бесы, радуясь и плеща, на рога

Прияли с хохотом всемирного врага

И шумно понесли к проклятому владыке,

И Сатана, привстав, с веселием на лике

Лобзанием своим насквозь прожег уста,

В предательскую ночь лобзавшие Христа.

«Напрасно я бегу к сионским высотам…»*

Напрасно я бегу к сионским высотам,

Грех алчный гонится за мною по пятам…

Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,

Голодный лев следит оленя бег пахучий.

Из Пиндемонти*

Не дорого ценю я громкие права,

От коих не одна кружится голова.

Я не ропщу о том, что отказали боги

Мне в сладкой участи оспоривать налоги

Или мешать царям друг с другом воевать;

И мало горя мне, свободно ли печать

Морочит олухов, иль чуткая цензура

В журнальных замыслах стесняет балагура.

Всё это, видите ль, слова, слова, слова.[21]

Иные, лучшие мне дороги права;

Иная, лучшая потребна мне свобода:

Зависеть от царя, зависеть от народа –

Не всё ли нам равно? Бог с ними.

            Никому

Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

  – Вот счастье! вот права…

«Отцы пустынники и жены непорочны…»*

Отцы пустынники и жены непорочны,

Чтоб сердцем возлетать во области заочны,

Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв.

Сложили множество божественных молитв;

Но ни одна из них меня не умиляет,

Как та, которую священник повторяет

Во дни печальные Великого поста;

Всех чаще мне она приходит на уста

И падшего крепит неведомою силой:

Владыко дней моих! дух праздности унылой,

Любоначалия, змеи сокрытой сей,

И празднословия не дай душе моей.

Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья,

Да брат мой от меня не примет осужденья,

И дух смирения, терпения, любви

И целомудрия мне в сердце оживи.

«Когда за городом, задумчив, я брожу…»*