Ассимилированные евреи встревожены наплывом пришельцев: у них вульгарные повадки, их речь, одежда и обычаи далеки от Bildung, культуры, присущей венцам. Тревожит их вот что: не станут ли все эти люди препятствием для ассимиляции? «Горькая это участь — быть восточноевропейским евреем, и нет участи горше, чем быть бесприютным еврейским провинциалом в городе Вене, — писал Йозеф Рот об этих евреях. — Они никому не нужны. Их сородичи и единоверцы, сидящие у себя по редакциям в первом районе, „уже“ венцы: им не хочется знаться с восточной родней и тем более не хочется, чтобы их с ними путали»[59]. Мне кажется, в этом чувствуется страх недавних переселенцев перед переселенцами совсем новыми. Они еще не вышли из переходного состояния.

Улицы выглядят по-новому. Рингштрассе задумывалась для того, чтобы по ней прогуливались: обычно люди встречались там случайно, выпивали по чашке кофе возле кафе «Ландтман», окликали друзей, назначали свидания. Там всегда неторопливо двигался легкий людской поток.

Но теперь Вена, похоже, живет на двух разных скоростях. В одном темпе маршируют солдаты, бегают дети, а другой — замерший, неподвижный. Замечаешь, что люди стоят в очередях перед магазинами — за едой, за сигаретами, за новостями. Все говорят об этом новом феномене anstellen — стояния в очередях. Полиция отмечает, когда возникают очереди за тем или иным товаром. Осенью 1914 года люди стоят за мукой и хлебом. В начале 15-го — за молоком и картошкой. Осенью 15-го — за растительным маслом. В марте 16-го — за кофе. Через месяц — за сахаром. Еще через месяц — за яйцами. В июле 16-го — за мылом. А потом — за всем подряд. Город вязнет в очередях.

Пути вещей тоже изменяются. Появляются рассказы о накоплениях, о богачах, у которых комнаты доверху набиты коробками с продовольствием. По слухам, очень наживаются «типы из кофеен». Единственные, кому живется хорошо, — это те, у кого припасена еда, эти «торгаши», или крестьяне. Чтобы раздобыть еду, приходится расставаться со все большим количеством предметов. Эти предметы покидают дома и становятся валютой. Ходят рассказы о крестьянах, вырядившихся во фраки венских буржуа, и об их женах в шелковых платьях. Крестьянские дома ломятся от пианино, фарфора, безделушек и турецких ковров. Если верить слухам, то учителя музыки бросают Вену и уезжают в деревню к своим новым ученикам.

Парки тоже не узнать. Садовников и уборщиков осталось совсем мало. А главное, исчез поливальщик дорожек в парке рядом с Рингом. Дорожки там всегда были пыльными, но теперь все стало еще хуже.

Элизабет почти шестнадцать лет. Теперь, когда Виктор отдает переплетчику свои книги, ей тоже разрешается переплетать книги для своей библиотеки в сафьян и обложку с мраморными разводами. Это своего рода обряд посвящения: это означает, что ее чтение — совсем не пустяки. А еще это способ отделить ее книги от отцовских (эти отправляются ко мне, а эти — к тебе) и одновременно объединить их. Приезжая домой из Берлина, дядя Пипс поручает ей работу: снимать копии с писем, полученных им от своего друга, директора театра Макса Рейнхардта.

Гизеле одиннадцать лет. По утрам она занимается рисованием. Она делает успехи. Игги — девять, и его не допускают на эти уроки. Он разбирается в мундирах полков («голубые брюки пехотинцев, кроваво-красные фески на головах боснийцев в голубом») и рисует их разноцветные кители в своем маленьком альбоме в кожаном переплете, перехваченном пурпурной шелковой лентой. В гардеробной, где стоит, всеми забытая, витрина с нэцке, Эмми называет его своим советником по одежде.

Игги начинает рисовать платья. Украдкой.

Он записывает рассказ в блокноте манильской бумаги форматом в 1/8 листа, с корабликом на обложке. Рассказ датирован 16 февраля.

Рыбак Джек. Рассказ И.Л.Э.

Посвящение. Моей дорогой маме с любовью посвящается этот маленький том.

Предисловие. Я уверен, этот рассказ лишен всякого совершенства, зато одно мне, кажется, удалось неплохо: я очень ясно описал персонажей этой книги.

Глава 1. Джек и его жизнь. Не всю свою короткую жизнь Джек был рыбаком — во всяком случае, он не был им, пока не умер его отец…

В марте «Израэлитише культусгемайнде» обращается к евреям Вены: «Сограждане-евреи! Выполняя свой очевидный долг, наши отцы, братья и сыновья, став смелыми солдатами нашей славной армии, не щадят своей крови и жизни. С сознанием того же долга те из нас, кто остался дома, с радостью пожертвовали свое имущество на алтарь своей любимой родины. Так пусть же снова зов государства отзовется во всех нас патриотическим эхом!» Венские евреи тратят еще пятьсот тысяч крон на облигации военного займа.

Слухи не утихают. Краус: «Что скажете о слухах? — Я встревожен. — В Вене ходят слухи, будто вся Австрия полна слухами. Они передаются из уст в уста, но никто не может сказать, в чем дело».

В апреле группа солдат, уцелевших в бою под Устечком и вернувшихся в Вену на побывку, появляются на сцене венского театра и разыгрывают там битву, в которой им довелось участвовать. Краус, раздраженный таким сведением реальных событий к спектаклю, обрушивается с гневными нападками на войну, приобретающую все более театральный характер. Беда вот в чем: die Sphären fließen ineinander — различные сферы становятся расплывчатыми, сливаются друг с другом. Границы в Вене во время войны теряют свою четкость.

Это означает, что у детей нет недостатка в зрелищах. Их балкон — выигрышная точка обзора.

Одиннадцатого мая Элизабет идет с кузиной в Оперу на «Мейстерзингеров» Вагнера. «Священное немецкое искусство» (Heilige Deutsche Kunst), — помечает она в зеленой книжечке, где ведет записи всех своих посещений концертов и театральных постановок. Слово Deutsche она патриотично подчеркивает.

В июле Виктор водит детей на военную выставку в Пратере. Ее организовали для того, чтобы привлечь внимание горожан к войне: поднять боевой дух и собрать средства. Лучшей оказывается собачья выставка, где армейские доберманы показывают свою выучку. В многочисленных выставочных залах дети видят захваченные у врага артиллерийские орудия. Есть там и реалистичная горная панорама с изображением места битвы, так что легко представить там ребят, сражающихся на рубежах Италии. Солдаты, лишившиеся ног или рук, трубачи на протезах дают концерты. Перед уходом можно зайти в курительную комнату и пожертвовать табак для солдат.

Устраивается и первая выставка точно воспроизведенных окопов. Посетителей, язвительно замечает Краус, завлекают «поразительным реализмом, с каким показана окопная жизнь».

Восьмого августа в Кевечеше Элизабет получает темно-зеленую книжечку — сборник стихов, написанных ее бабушкой по материнской линии, Эвелиной, впервые опубликованных в Вене в 1907 году. Там ее рукой сделана надпись: «Эти старые песни уже поблекли для меня. Если они зазвучат для тебя, значит, они снова зазвучат и для меня».