Мы остановились. Остановились и шаги. Мы двинулись. Шаги загремели.

— Эхо! — догадались Мы.

— Кто там? — Раздался вопрос, и на него из молчащей галереи звонко и гулко совершенно отчётливо донеслось:

— Кто там?

Багровое солнце было низко, повисло среди чёрных иссиня кипарисов, когда мы, ускоряя свои шаги навстречу гремящим нам шагам, устремились к выходу. И сразу же после известного предела настала великая тишина…

Так ясно чувствовалось, что тысячелетия религиозного напряжения миллионов людей не прошли даром. В Храме Неба продолжали жить его Боги.

* * *

Ничто из наших «демократических» зрелищ не может сравниться с тем великолепием, которым сопровождались религиозные церемонии в Храме Неба. Накануне Нового Года по улицам Пекина, из Запретного города, из императорского дворца двигалась огромная процессия. Тысячи народу участвовали в ней. Тысячи пёстрых сверкающих танцоров шли, мерно изгибаясь, впереди, под своеобразно приятные грохоты литавр, труб, барабанов. Спускался вечер, и факелы дымно пламенели среди этих сверкающих шелками огромных толп. В фантастических халатах двигались воинские части. Сотни принцев крови, одетых в голубое, окружали императорский паланкин.

Это император шествовал на богослужение в Храм Неба.

Вот по этим аллеям, по аллеям из чёрных деревьев и круглых бесчисленных фонарей двигалась эта залитая пламенеющим светом факелов толпа. Вот на этой круглой площадке, на аркадах с мраморной балюстрадой стоял шёлковый шатёр императора. Вот здесь его ждали придворные и священники, когда он находился один в Храмине сосредоточенного размышления, приготовляясь к богослужению.

Само богослужение совершалось на мраморных плитах жертвенника. Имена предков, имена стихий, имена светил стояли на красных табличках, и им приносились жертвы. Приносился рис, сласти, животные, шёлковые материи. Часть всех жертв сжигалась, часть жертв зарывалась в землю, куда ближе по прямому назначению. И во имя тайных связей, существующих между прошедшим и настоящим, во имя вечности приносились моления главой народа о благоденствии и мирном житии, о чём молятся все церкви всего мира.

И перед утром процессия так же медленно двигалась назад.

Всеобщее и уравнительное стремление современности уничтожило эти великие драгоценности теократии. Как можно достигнуть того напряжения, которое достигалось тогда в эти дни празднеств в китайском народе?

* * *

В прошлом году в Харбине я наблюдал последний день Нового Года. Под вечер хлопанье хлопушек и ракет приняло совершенно бешеные размеры.

Звон сковород отпугивал злых духов от каждого дома. Светились транспаранты иероглифов. А к полной луне на золотисто-голубом ночном небе, как огненный змей, шипя неслись ракеты и рвались с треском. Светящийся лев танцевал на месте, и плыл освещённый изнутри голубой Дракон, само Небо. Цветистые платья актёров, двигающих мерно бёдрами под музыку, и это волненье самой толпы создавало настоящий национальный праздник.

Это наша масленица, с сжиганьем Костромы, это наши зелёные святки с молодыми берёзками, это наши святки с красными звёздами, радоницы с переговорами с мёртвыми, с угощением их на могилках. Это весь тот чисто народный ритуал тёмных, но мудрых и неизбежных верований, которые, как слабые тени, живут в наших душах так же, как жили они в душах предков наших.

Но у нас они затёрты вихрем чужого. В Китае они сохранились до сего времени, но и там теперь на ступенях Храма Неба растёт трава.

В отелях Пекина танцуют американцы. Их армия спасения шляется по улицам с трубными звуками и боем барабанов. Они вывозят ценные китайские вазы к себе в Америку в качестве раритетов, и они разрушают Китай.

* * *

Неужели великие цивилизации умрут без всякого сопротивления? Неужели по всей вселенной пройдёт уравнительный опошляющий вихрь, нарушающий голубое фарфоровое молчание?

Вчерашнее заседание посвящено было конференции в Генуе. И любопытнее всего, что всё оно прошло под знаком сплошных догадок, что такое конференция в Генуе.

Нам приходилось уже отмечать ту полную неподготовленность, с которой Народное собрание приступает к разрешению разных проблем. Все говорят, словно движимые святым духом, и прения развёртываются цепляньем одного оратора за другого, взаимным подзадориванием и увлечением.

Особенно ярко выявилось это вчера. Премьер В. П. Разумов просто доложил Народному собранию все фактические скудные сведения, и затем для ораторов всех толков открылась широкая, доступная во все стороны область догадок. Конечно, соображения эти выливались в форму соображений, что именно так оно и есть, как он говорит. В. Ф. Иванов так и начал с указания, что «представитель правительства ничего не сообщил по сему поводу», хотя кому как не ему — самому молодому депутату и самому старому премьеру не знать, что в правительстве, как и вообще во Владивостоке, никаких более подробных данных и нет!

После Разумова вылез на кафедру Кроль. В остроумной речи, вспоминая печальный свой колчаковский и екатеринбургский опыт, выпуская свои голосородинские воспоминания второй раз, устно, он доказывал, что мировым державам, собственно говоря, наплевать на национальную Россию. При этом Ллойд Джордж вышел у него таким мошенником в политике, что почтенный Лев Афанасьевич словно убеждал публику:

— Ну что ж делать с такими господами? Плюнуть и отойти…

Грассируя словом «экономический», выговаривая его особенно вкусно и сочно, говорил князь Кропоткин. Набрасывая схему насчёт «выкинутой за борт мировой жизни одной шестой суши» и невозможности существования без неё мирового оборота, почтенный оратор публично бродил в сумерках по конкретному вопросу — что же делать Приморью? По его собственному выражению, вопрос этот имел быть обсуждён в «более организованном собрании»…

В. Ф. Иванов экстренно был выпущен, чтобы спасать положение. В продолжение получаса, ровно работая, подобно кофейной мельнице, он выложил весь тот свой материальчик, который когда-либо приходил ему в голову по вопросам международным. Исторические схемы, могущие быть предметом сотен томов обоснованных исторических работ, неслись перед слушателями со скоростью ста миль в час. Конечно, никто в таковом обосновании и не нуждался! Дело было в том, чтобы «покрыть» Кроля, который, предавшись «своей совести», наговорил много такого, чего не могло перенести большинство, привыкшее сливаться с Кролями в «стихийных широкогоровских вотумах» последнего времени…

Речь Иванова никакого политического значения не имела, да и не могла иметь, и прав был Д. И. Густов, который своей умной речью указал на слишком лёгкий подход к этим проблемам. Оказывается, Лев Афанасьевич в вопросе о дайренской конференции был совершенно противоположного мнения о значении международных выступлений.