На миг мне кажется, что во всей этой избранности позитивных есть смысл. Этот блондин в туалете, разве завтра не станет он кем-то другим? Разве не изменится ход его мысли? Возможно, вся его жизнь, состоящая из бесчисленных пьяных оргий, покажется ему куда более ценной, божественной? Согласитесь, от мысли быть Богом не так легко отказаться. Вопрос лишь в том, кто станет Ноем?

Первая жертва. Механизм запущен.

За одним из столиков я замечаю одиноко спящего парня. Подхожу, извлекая шприц. Присаживаюсь рядом и окликаю его. Он молчит. Игла впивается в одурманенное тело.

Все эти большие начальники, сидящие наверху, может быть, они взглянут на проблемы с другой стороны, когда они коснутся их детей? Особенно, если коснутся в массовом порядке. Как сказал бы Яблоков, раввины еврейской демократии должны быть смешаны с грязью, чтобы стать частью стада.

Далее всё идёт по накатанной колее.

Мы встречаемся с Леной за столиком, когда я допиваю бутылку виски. Её причёска растрепалась. Она рассказывает мне, как трахалась в VIP — комнатах.

— Какая-то сука в золоте, — орёт мне в ухо Лена, — приебалась ко мне. Типа я шлюха. Говорю ей, иди на хуй, тварь! Такие сучки думают, что шлюхи — все те, кто ебётся, но не ездит на охуенной машине. А то, что их самих раскладывают прямо на танцполе, как резиновых кукол, это им по хую.

Мы выходим из клуба. Арнольд остаётся. Водитель курит у чёрного авто. Увидев нас, он тушит окурок и открывает двери.

— Арнольд Карлович велел привезти вас обратно.

— Мы своим ходом. Арнольд в курсе, — отмахиваюсь я.

Медленно бредём, ступая по ночной мостовой.

— Спасибо, что помогла, — говорю я.

— Тебе спасибо.

— Мне-то за что?

— То, что мы сделали сегодня, в этом клубе, притворяясь, что мы тут кого-то типа прививаем, это правильно. Мы, блядь, не стали решать за кого-то, а решили за самих себя.

— Рад, что мы мыслим одинаково, — улыбаюсь я.

Причёски сбились, косметика стёрлась. Костюмы, взятые в аренду, пропитались потом и табачным дымом. Мы идём, взявшись за руки, по направлению к метро. Оно закрыто, но после глянца и пафоса клуба безумно хочется сесть в вагон, уснуть и почувствовать себя простым человеком. Человеком, которому ничего не нужно.

Я поднимаюсь по грязным лестничным ступеням, словно на эшафот. Шаг за шагом. Сплёвывая мокроту и отбрасывая последние иллюзии. На мне терновый венок глупых поступков. За спиной неподъёмный крест грехопадения, который прижимает к земле, будто насильно заталкивая в царство Аида. У каждого свой подъём на Голгофу, и сейчас пришла моя очередь.

Евангелие от Луки: «И Сам отошёл от них на вержение камня и, преклонив колена, молился, говоря: Отче! О, если бы Ты благоволи пронесть чашу сию мимо Меня! Впрочем, не Моя воля, но Твоя будет. Явился же Ему Ангел с небес и укреплял Его».

Так молился Иисус пред тем, как предаться в руки первосвященников. Даже Он, Сын Божий, испытывал сомнения, страх, но, получив укрепление, пошёл на крест во искупление грехов человеческих.

Самое ужасное в моих страданиях — это их бесполезность.

Утром, когда я брился, мне позвонил отец. Его глас, будто с того света:

— Даня, мать больна. Заболела. Страшной болезнью.

Моя рука с бритвой замирает. Я смотрю на своё пенное отражение в мутном зеркале.

— Про что ты?

— Мы не хотели говорить, — слышно, как отец тяжело дышит в телефонную трубку, — но ты должен знать. Мама больна, — он говорит научное название вируса.

По моему лицу текут слёзы. Кошмарные образы проносятся перед глазами, переплетаясь в бессвязный бред.

Труп Марка Ароновича с торчащим из шеи ножом. Мёртвая Юля с развороченной промежностью. Они встают, бегут по залитым бледным светом коридорам и прыгают с крыши. Летят и натыкаются на огромные, в форме креста штыри, которые держат в руках крохотные дети, покрытые трупными пятнами.

Я на кресте. Моё тело пожирают черви. Вижу, как они копошатся в моём чреве. Сбегаются огромные крысы. Они ползут по кресту, впиваясь своими заточенными зубами в руки, ноги, грудь, лицо, внутренности. И я понимаю, что у них человеческие глаза. Глаза всех тех, кого прививали вирусом. Я хочу умереть, но не могу. Знаю, мне суждено висеть вечность. Рядом ходят люди. Я молю их о помощи, но всякий раз слышу в ответ:

— А помог ли ты нам?

Не зря меня кличут Грех.

Я очнулся в ванной. С бритвой в руке. Под ухом короткими гудками пикала телефонная трубка. Не помню, сколько пролежал в беспамятстве на кафельном полу.

Преодолев лестничные ступени, я звоню в дверь родительской квартиры. Мать открывает, одетая в синий махровый халат. Мы смотрим друг другу в глаза. В то, что должно быть ими. По лицу текут слёзы.

Её волосы уложены в элегантную причёску. Щёки нарумянены. Глаза подведены. Она готовилась к моему приходу. И в этой подготовке ещё явственнее чувствуется близящаяся смерть.

Сейчас, стоя перед рыдающей матерью, я могу изменить лишь одно — выражение её глаз. Просто скажи нечто светлое, просто скажи.

Если твои действия — гвозди в гроб, пусть слова станут розами на надгробии.

И я говорю:

— Мама, я люблю тебя!

Как же обидно и тошно быть бессильным описать, обрисовать, дабы проговорить и избавиться, весь ужас происходящего, которое проносится перед моими глазами миражом рыбы, которой нет названия, нет описания, но есть только её кости, что застревают в горле, причиняя чудовищную боль.

Мать бросается в мои объятия. Наши сжавшиеся от ужаса тела соприкасаются. Я обнимаю её и сползаю вниз, орошая синий халат слезами. Мать пятится назад, таща меня за собой, как мелкую собачку, назойливо повисшую на ноге. Я вытираю собою пол, и в этот миг мне больше всего хочется собрать все инфекции, чтобы ни одна из них не досталась матери. Бессвязные обрывки мозаики того страшного дня.

Во мне голос отца утром:

— Знаешь… хотя откуда тебе знать? Так бывает, об этом писали… заражают в больницах… специально… вливают кровь с вирусом, — отец рыдает в трубку.

Первый раз, за двадцать семь лет, я слышу, как он плачет.

«Знаешь, хотя откуда тебе знать?» — его слова. Отец, прости. Я знаю это слишком хорошо. Вновь эти страшные образы. Иглы, пронзающие детские тела. Трупы с выжженными внутренностями. Искажённые ужасом избитые лица. Это мой грех. Я и есть Грех.

Я хотел развлечений. Ничего больше. Не хотел задуматься даже на миг. Только сейчас я понял, в чём заключается мой единственно возможный наполнитель.

Если верить физике торсионных полей, мысль формируется в полноценный импульс. Следовательно, мы в чьём-то сознании это обычный физический процесс. Мы бессмертны. В сознании тех людей, которые нас помнят. Мы живы, пока живы мысли тех, кто нас любит, и тех, кого любим мы.