— Шок.

— Мы приходим в этот мир шокированными. И так всю жизнь. Мы испытываем шок, когда узнаём, что есть смерть, когда идём в школу и сдаём свои первые экзамены. Шок от увольнения. От похорон. Шок, который испытываешь, когда видишь, как твоя девушка, которая ещё вчера клялась в вечной любви, ебётся с каким-то парнем.

— Пути Господни неисповедимы, — говорю я. Он, не слушая, продолжает:

— Мы боимся увольнения. Пожара. Одиночества. Кретина с ножом. Инфляции. Банковского кризиса. Рака. СПИДа. Мы боимся, но прячем свой страх за показным обманом. Потому что ложь — это лекарство против страха. Мы боимся, и страх заставляет нас думать о том, что надо жить правильно.

— Выходит, страх помогает.

— Безусловно. Ведь все эти запреты и ограничения — рычаги управления нашими страхами. Но стоит ли жить, каждую секунду ограничивая себя, будто Тантал, что вечность смотрит на яблоко, жаждет его, но не может вкусить?

— Тантал пострадал за грехи.

— Грехи, — Николай растягивает это слово по слогам. — Разве они не отголоски нашего страха?

— И что ты предлагаешь, — я вспоминаю Инну, — принцип «всё дозволено»?

Николай ухмыляется:

— А чем плох принцип «всё дозволено для одних и всё запрещено для других»?

— А делить по категориям будешь ты, Коля? — спрашиваю я.

— Почему же? Для этого есть различные факторы. Вирус, например. Моё дело, наше дело, — поправляет он себя, — указать путь.

— Как на съезде КПСС.

Николай продолжает:

— Когда внутри тебя вирус, и ты стопроцентно знаешь, что умрёшь, когда умрёшь.

— Почти каждый человек знает, что он умрёт, — перебиваю его.

— Понимаешь, ловушка устроена так, что в массовом сознании нет ничего более конкретного, чем диагноз вируса. Тут без вариантов. Это приговор.

Я, молча, отламываю ветку от дерева. Николай смотрит на меня и, не дождавшись реакции, продолжает:

— Когда у тебя вирус, когда осталось плюс-минус три года, не хочется говорить, не хочется всей этой пустой болтовни, ты предельно сконцентрирован, твоё сознание кристально, как у ребёнка. Будто ты медитировал много лет подряд и вдруг просветился.

— Есть другие вещи, которых вы не хотите замечать.

— Например?

— Любовь, доброта, забота, преданность. Многие, узнав о своей болезни, ещё сильнее начинают ценить жизнь, потому что она в том, как мы поступаем друг с другом.

— Это слова твоей матери, — вспоминает Николай. — Может быть, стоит привести её к нам, в нашу растущую позитивную семью?

Я чувствую, как во мне поднимается ярость.

— У моей мамы есть только одна семья. Там нет места психопатам.

— А она знает, что её сынишка один из этих психопатов? — улыбается Николай своей рыжей щетиной. Как говорил Гитлер, «увидел рыжего — убей его».

— Нет, — говорю я, сжимая пивную банку, — и не узнает, потому что я ухожу.

— Куда же?

— В нормальную жизнь. Я думал это просто игра, развлечение, но всё зашло слишком далеко. Мне противно. От вас. От самого себя. От всего вокруг. Я ухожу.

— Мы не цирк, Даня, — лицо Николая напоминает маску ацтекских шаманов, — к нам нельзя прийти, чтобы развлечься, и нельзя уйти. В нашем цирке представление идёт всю жизнь.

Что ж, ожидаемая реакция. Нельзя заигрывать с дьяволом. Пытаюсь найти аргументы:

— Я не пойду в полицию, Николай, никуда не пойду. Пожалуйста, дай мне спокойно искупить грех. Прошу тебя, Коля! Пожалуйста!

Николай бесстрастен:

— И?

— Я дам вам адреса, имена, фамилии нужных людей. Вы сможете использовать их в своих целях.

Продолжаю бормотать предложения. Николай внимательно выслушивает меня и медленно произносит:

— Всё перечисленное ты сделаешь. Но уйти не получится. Это станет, неприятным прецедентом. И твоя мать, — он улыбается, — то, что с ней произошло, наш подарок ей, только начало.

— Что? Вы заразили маму?

Ярость и обида наполняют меня. Внутри клокочущая буря ненависти. Я изо всех сил бью его. Струйка крови течёт из ноздрей Николая. Он вытирает её пятернёй, подносит ко рту и слизывает языком.

— Какая чудная кровь! Хочешь? — он протягивает мне руку. Я отшатываюсь. — А ты злой, Даня! То, что делаем мы, ничем не отличается от того, что сделал ты сейчас.

— Оставьте нас в покое!

— Так забавно наблюдать за твоими судорогами, — Николай хохочет. — Ведь мне достаточно достать из кармана ампулу, навсегда сделав тебя одним из нас.

— Я и так один из вас, — выдыхаю я.

— Разве? — Николай доверительно шепчет. — Ты чист, Даня.

Я, задыхаясь, мямлю:

— Кто? С чего ты взял?

— Не отнекивайся, — он отмахивается. — Это видно. Ты боишься крови. Я видел твои глаза во время наших акций. Да тебя выворачивает наизнанку, когда ты касаешься любого из нас.

— Но тогда, — я запинаюсь, — почему вы не.

— Привили тебя, — договаривает Николай. — Спорю, ты пришёл к нам развлечься. Вот и мы развлекаемся, глядя, как ты трясёшься от страха.

— Суки!

— Но сейчас ты полностью наш. У тебя нет выбора, как нет выбора и у твоей матери.

Николай обводит взглядом детскую площадку:

— Какие замечательные дети! Им не хватает лишь одного — свободы. Мы готовы дать её. Всего лишь немного нашей крови, и они станут другими. Яркая, беззаботная жизнь!

Живи быстро — умри молодым! И никто не отвернётся от прокажённого, потому что сам станет таким, — заканчивает Николай.

— Вас остановят, вас остановят. — бормочу я.

— Кто?

Я подыскиваю слова:

— Правительство… полиция. кто-то же должен сделать это?

Николай встаёт со скамейки.

— Даня, неужели ты так наивен? Вирус — это власть. Им можно шантажировать, угрожать, убивать. И существует только одно противоядие. Фармацевтические компании заработают на этом миллиарды.

— Для чего этот попсовый миф про кровь Кали и антихриста?

Он ухмыляется и склоняется надо мной:

— Товар всегда должен иметь красивую легенду. Только тогда он может приносить деньги. Но цели, ради которых товар продвигают, всегда рациональны. Задача одних — дать лекарство. Задача других — предоставить больных.

— Но для чего вам деньги, если все вы заражены? Вы надеетесь выжить, как те немногие, что смогли адаптировать вирус?

— Выжившие — случайность. Мы же не доверяем случайностям. Нет замка, к которому не было бы ключа.