Намного более динамичной и не менее важной частью современной экономической инфраструктуры было производство электроэнергии. И для этой отрасли при национал-социализме тоже была создана новая структура контроля. Как и в случае банковской системы, германская сеть электроснабжения была поделена между несколькими гигантскими олигополиями с одной стороны и множеством поставщиков, действующих на уровне отдельных городов и земель, с другой. Ведущие производители электроэнергии, с их громадными электростанциями, многочисленными линиями электропередач, угольными копями и собственными строительными компаниями, входили в число крупнейших промышленных корпораций Германии. Лидером в этой отрасли был поставщик электричества для Рура, могучая Rheinisch-Westfalische Elektrizitatswerke (RWE)[350]. Формальное большинство ее акций контролировалось рурскими муниципалитетами, но де-факто власть в RWE находилась в руках профессиональных менеджеров, юристов и инженеров, а также ключевой группы частных акционеров, представлявших интересы угольной и сталеплавильной отраслей. Представителей этих кругов в наблюдательном совете RWE возглавлял Альберт Феглер из Vereinigte Stahlwerke— крупнейшей германской сталеплавильной компании. Его брат Ойген Феглер возглавлял строительное подразделение RWE – HOCHTIEF[351]. За пределами западных регионов Германии главными поставщиками электричества были крупные электрические холдинги, принадлежавшие Прусскому государству и Рейху – VE В А, VIAG и BE WAG, с которыми RWE в 1929 г. заключила соглашение о разделе рынка, так называемый электромир (Elektrofriederi)[352]. В результате их единственными реальными конкурентами остались мелкие муниципальные и региональные производители, созданные в ранние годы электрификации. После 1933 г. многие из них попали в руки местных организаций Нацистской партии, и не удивительно, что те стали роптать на засилье крупных концернов. Но их снова перехитрили Шахт и РМЭ, сыгравшие роль централизующей силы и защитников корпоративных интересов. Шахт с самого начала своей банковской карьеры выступал за программу централизации в сфере электроэнергетики, призванную обеспечить прибыльность этой отрасли. И его предрасположенность очень четко проявилась в проекте закона об электроэнергии, предложенном его министерством правительству осенью 1935 г. Подчиненные Шахта беззастенчиво обосновывали необходимость в централизованном контроле над новыми инвестициями в генерирующие мощности «насущными интересами германского энергетического бизнеса» («ubergeordnetes Interesse der deutschen Energiewirtschaft»)[353]. Это было чересчур для таких национал-социалистов, как рейхсминистр внутренних дел Вильгельм Фрик, выразивший такое недовольство, что законопроект был отозван и пересмотрен, после чего государственное вмешательство стало в нем оправдываться необходимостью создать «единое руководство» («einheitliche Fuhrung») в «интересах общего блага» («interesse des Gemeinwohls») и в целях «обеспечения национальной обороны» («sicherstellung der Landesverteidigung»). Однако сущность закона от этого не изменилась. Он укреплял положение существующих производителей, в то же время наделяя Рейхсминистерство экономики беспрецедентными надзорными полномочиями. Процесс консолидации и концентрации, начавшийся в 1920-х гг., продолжался вопреки идеологическим побуждениям нацистских активистов на местах[354].

Свойственная экономическим властям Германии тенденция к активному интервенционизму становилась все более заметной с момента окончания Первой мировой войны. И реформированный Рейхсбанк, и Рейхсминистерство экономики, и Рейхсминистерство труда, и Рейхсминистерство продовольствия и сельского хозяйства являлись порождением Первой мировой войны и ее последствий[355]. Многие меры контроля, осуществленные после 1933 г., включая закон об электричестве и новый закон о корпорациях, принятый в 1937 г., обсуждались еще в 1920-х гг. Однако после 1933 г. ситуация изменилась: по крайней мере в том смысле, что государство приобрело намного больше полномочий и независимости, чем когда-либо прежде. И в этом отношении гитлеровская риторика о националистической революции служила удобным прикрытием. Тем не менее на практике Рейхсбанк и Рейхсминистерство экономики не испытывали никакого желания дать радикальным членам СА, воинствующим рабочим-активистам НСДАП или комиссарам-гауляйтерам диктовать ход событий. Под лозунгом «сильного государства» чиновники из министерств создавали новую общенациональную структуру контроля над экономикой. Вероятно, не следует удивляться тому, что должностным лицам из РМЭ первые годы работы под началом Шахта запомнились как прекрасное время: «Мы трудились и выполняли распоряжения на потрясающем подъеме. Мы действительно имели власть. В глазах служащих министерства контраст с Веймарской республикой был ошеломляющим. В рейхстаге больше не было слышно партийной болтовни. Бюрократический язык избавился от парализующей формулировки: формально правильно, но политически невозможно»[356].

Было бы абсурдно отрицать реальность этого поворота. Великая депрессия и вызванный ею кризис корпоративного капитализма навсегда изменили расстановку сил. Крупный бизнес уже больше никогда не оказывал такого прямого влияния на власть, как в период с начала Первой мировой войны в 1914 г. до начала депрессии в 1929 г. В свою очередь, экономические власти Рейха приобрели беспрецедентные полномочия по контролю над экономикой страны[357]. Поэтому можно задаться вопросом: почему новая линия, проводившаяся в Берлине, не вызывала заметного недовольства, протестов и тем более открытого противодействия? Как уже говорилось в предыдущей главе, было бы неверно утверждать, что никакой оппозиции не возникло. Члены делового сообщества, взгляды которых отражались в таких периодических изданиях, как Wirtschaftsdienst, осмеливались поднимать вопрос о возможной девальвации. Рассуждая в этом направлении, они начинали сомневаться в необходимости бюрократического контроля, превращавшегося в удушающий корсет для экономики. Повседневные неудобства, связанные с «Новым планом», не говоря уже об экспортном налоге, явно были крайне непопулярны. Но размах споров и дебатов ограничивался целым рядом факторов – не только жестким контролем над СМИ со стороны режима.