я считала, что мне нужно его получить, чтобы выйти с ней на связь. Они были дружелюбны и обходительны, но шли дни, а мне все больше казалось, что я так и останусь заблудшей странницей. Чужой на чужой земле. Язык Торы время от времени возникал из глубин моего сознания, будто взбаламученный со дна гигантского котла. И рассеет тебя Господь по всем народам, от края земли до края земли. Тема изгнания была мне хорошо знакома. Удалением из пределов и его последствиями была прошита каждая библейская история, которую я знала. Даже отрывком из Торы для бар-мицвы моего Джейкоба был Бемидбар[64], ужасно скучный фрагмент, в котором Бог просит Моисея провести перепись идущих по пустыне двенадцати колен Израилевых.

Я стала взывать к друзьям и знакомым — раввинам, священникам, буддистским монахам, философам, — прося консультации. Я познакомилась с этими замечательными людьми, когда Джейкоб был маленький: я тогда писала мемуары о своей духовной жизни в надежде примирить свою веру — или отсутствие веры — со своим религиозным образованием. В то время я испытывала духовный кризис. Как оказалось, знакомства, заведенные тогда, мне пригодились вновь. Теперь у меня был кризис души.

Духовная наставница мне сказала — могу только позавидовать ее уверенности, — что мертвые не чувствуют боли. Когда мы умираем, сказала она, мы обнимаем взором все вокруг: всю сложность оставшейся после нас человеческой трагедии. После смерти мы видим собственную жизнь с высоты, осмысливаем ее цель постфактум. Специалист по философии йоги дал мне книгу о карме. Директор Института холистики обнадежила тем, что когда я пройду через раздирающую меня боль и окажусь по ту ее сторону, то обрету свободу. Она посоветовала мне встать у портрета каждого из людей, которых я считала своими предками, и спросить: «Кто вы мне?»

Прямо перед Ханукой[65] я позвонила Дэвиду Ингберу, ребе, ставшему мне коллегой и другом. Прошло шесть месяцев с начала моих скитаний. Выслушав мою историю, он мягко сказал: «Ты можешь сокрушаться: „Случилось невозможное, ужасное“. А можешь радоваться: „Случилось прекрасное, удивительное“. Можешь думать, что ты в изгнании. А можешь представлять, что обрела второй дом».

В конце разговора я пожелала ребе счастливой Хануки.

— Счастливой Хануки и, — он рассмеялся, — веселого Рождества!

Воодушевленная словами о прекрасных, удивительных возможностях, я написала Эмили Уолден в Facebook и на следующий день получила ответ. Ее письма сразу показались хорошо знакомыми. Как это объяснить? Две близкие по возрасту женщины, обе замужем, у обеих дети примерно одного возраста. Где-то раз в месяц каждая из нас устраивалась поудобнее с утренним кофе и писала письма, которые всякий раз становились длиннее.

Вот какое фото я сделала на утренней прогулке. А это вид из моего окна.

Обе мы застенчивые, сильные, спокойные, преданные, чувствительные. Обе мы серьезно относимся к работе, пылко — к детям, верны дружбе со старыми подругами. Последнее время я стараюсь восстановить связи с важными для меня людьми. Я сейчас одна дома — редкое и приятное явление. Незадолго до этого я онлайн прошла личностный тест по Майерс — Бриггс и обнаружила, что принадлежу к типу INFJ: интроверсия, интуиция, эмоциональность, суждение, — к этой категории относится меньше одного процента людей. У меня было чувство, что Эмили, возможно, тоже попала в этот процент. Какие из наших качеств могли быть наследственными? А какие приобретенными?

Она выросла в Портленде, дочь Бена и Пилар — медика и его жены-иммигрантки. Она старшая из троих детей. Каждое воскресное утро своего детства она отправлялась с родителями в церковь. С фотографий смотрела темноволосая, тощая, хорошенькая девочка, розовощекий подросток в походе и на школьных экскурсиях. Бен был прав. Мы действительно были похожи, несмотря на очень разную масть. На противоположном конце страны я росла единственной дочерью Пола и Айрин — соблюдавшего предписания иудейского вероучения фондового маклера и бывшего менеджера рекламного агентства, которая стала несчастной домохозяйкой. Каждое субботнее утро я ходила с папой в синагогу. Похожие фотографии были и у меня: улыбающаяся редкозубым ртом девочка, неуклюжая ученица старшей школы в водолазке и вельветовых брюках. Два удивительно разных мира — и в то же время глубоко личная генетическая связь, обусловленная общим отцом.

Полагаю, за долгие годы наши с Эмили пути вполне могли случайно пересечься. Казалось, у нас с Эмили вполне могли быть общие друзья и опыт. Со временем мы обнаружим, что обе были подписаны на одного и того же педагога медитации и что у Эмили были подруги, принявшие участие в Хеджбруке — сельском выездном семинаре для женщин на северо-западе США, где я проводила мастер-классы. Нас не многое разделяло. Мы могли обе оказаться в аудитории на литературных чтениях или медитациях. Мы могли посещать одни и те же вечеринки; несмотря на разницу в шесть лет, в магистратуре мы учились одновременно. Паромы, поезда, автобусы, самолеты — миллионы душ пересекались друг с другом, ничего не подозревая.

И все же мы оставались продуктами разных вселенных. На тех видео в YouTube, которые я смотрела, напряженно ожидая от Бена ответа на свои письма, была большая шумная семья, праздновавшая Рождество. Однажды проснувшись в субботу утром, я прочитала длинное письмо от Эмили, к которому она приложила фото кулинарного рецепта на запачканной многократным использованием карточке:

«Элис Уолден (наша биологическая бабушка) была удивительной женщиной. Она не училась в университете, потому что заботилась о больной матери. Но была очень способной и умела внятно излагать свои мысли — папа говорит, что она любила читать словарь. Посылаю тебе один из ее рецептов».

Некоторое время я всматривалась в почерк, изучая его. Элис Уолден. Мать Бена. Бабушка Эмили. Моя бабушка, биологическая. Видела ли я что-то знакомое в том, как Элис Уолден выводила буквы? Передается ли генетически изменение почерка из поколения в поколение? Возможно. Я обратилась к самому рецепту, который назывался «Двадцатичетырехчасовой салат-латук».

Инструкция предписывала уложить разобранный на листья кочан латука на дно формы для запеканки, предпочтительно стеклянной, поверх листьев добавить салатный сельдерей, зеленый лук, перцы и водяные каштаны, сверху выложить целую чашку майонеза, посыпать сахаром, сыром, салатной приправой и поместить в холодильник на двадцать четыре часа, добавив кусочки бекона перед подачей.

Если бы меня попросили изобрести самый нееврейский рецепт, не думаю, что смогла бы придумать что-либо более подходящее, чем сыр и кусочки бекона: смешивать молочное и мясное, тем более бекон, было предельно некошерно, если использовать оборот из идиша моего детства. Не говоря уже о самой идее салатной запеканки, оставленной охлаждаться на всю ночь. Пока Уолдены