Могила у центральной аллеи, у головы могилы вертикальная стенка, на которой написано: «Nicholas Ogareff of Aksheno Penza Russia born 6th Dec 1813 died 12th June 1877».

Однако в 1966 г. прах Огарева потревожили – советская власть в погоне за собственной рекламой затеяла перетаскивать останки известных русских в свою страну. Прах Огарева выкопали, сожгли и перенесли в СССР, на московское Новодевичье кладбище. Помешать этому святотатству никто не мог – родственников уже не осталось…

Советские партчиновники хотели то же проделать и с останками Герцена, покоящимися в Ницце на городском кладбище, но тут уж вмешались потомки и не позволили переносить их.

Тогда-то и появилась еще одна надпись на могильной плите на кладбище в Гринвиче: « On Thursday 24th February 1966 Nicholas Ogareff was exhumed and cremated after lying in state at the Embassy of the U.S.S.R. His remains were returned in honour to his native soil on Tuesday 1st March 1966» («В четверг 24 февраля 1966 г. останки Николая Огарева были эксгумированы и кремированы после прощания в посольстве СССР. Прах его был торжественно возвращен на его родину во вторник 1 марта 1966 г.»).

По решению мэрии Гринвича после переноса праха Огарева памятник на месте могилы было решено реставрировать, сохранить и сделать вышеприведенную надпись.

Самолет с урной с прахом Огарева 1 марта 1966 г. приземлился в Москве, отсюда встречавшие проследовали в Дом культуры Московского университета на Моховую, где состоялась траурная церемония с речами, на следующий день перед памятниками Огареву и Герцену во дворе старого здания университета состоялся митинг, после которого урну перевезли на Новодевичье кладбище.

* * *

Конечно же, не миновала Лондон и такая спорная и неоднозначная личность в русской эмиграции, как Бакунин, неистовый анархист, с азартом участвовавший в любом выступлении против властей.

Казалось бы, ничего не предвещало его бурную деятельность – рожденный в добропорядочной, образованной, старинной дворянской семье, он поступил в военное училище, но вскоре вышел из него и решил посвятить себя наукам. С нетерпением и страстью окунулся в темные глубины немецкой философии, сблизился со студенческими московскими кружками, познакомился с Белинским, Станкевичем, Герценом, Огаревым.

Он уезжает за границу и там бросается в политику и публицистику, как выразился Герцен, «с головой нырнул во все тяжкие революционного моря»[151], участвует в восстаниях, его несколько раз арестовывают, приговаривают к смертной казни, заменяют пожизненным заключением, выдают России и сажают в крепость, а потом ссылают в Сибирь, откуда он через Японию и США бежит в Лондон и попадает в объятия Герцена и Огарева.

Бакунин появляется на Орсетт-терас (см. главу «Герцен») 27 декабря 1861 г., и, по рассказу Герцена, как только он «огляделся и учредился в Лондоне, т. е. перезнакомился со всеми поляками и русскими, которые были налицо, он принялся за дело. С страстью проповедования, агитации… пожалуй, демагогии, с беспрерывными усилиями учреждать, устраивать комплоты, переговоры, заводить сношения и придавать им огромное значение у Бакунина прибавляется готовность первому идти на исполнение, готовность погибнуть, отвага принять все последствия. Это натура героическая, оставленная историей не у дел. Он тратил свои силы иногда на вздор, так, как лев тратит шаги в клетке, все думая, что выйдет из нее… Он спорил, проповедовал, распоряжался, кричал, решал, направлял, организовывал и ободрял целый день, целую ночь, целые сутки. В короткие минуты, остававшиеся у него свободными, он бросался за свой письменный стол, расчищал небольшое место от золы и принимался писать – пять, десять, пятнадцать писем…»[152].

Он тогда же, по выражению Герцена, «запил свой революционный запой», начал склонять основателей «Колокола» к пропаганде тайной деятельности, к авантюризму и заговорам, чему основатели «Колокола» резко противились.

Бакунина сперва поселили в Лондоне в доме № 14 на Альфред-плейс, что в центре, совсем рядом с площадью Бедфорд и недалеко от центральной улицы Тоттенхэм корт роуд (14, Alfred St, Bedford Place); потом он переселился на улице Гроув-роуд, дом № 10 (10, Grove Terrace, Grove Road, St John’s Wood, NW), и, наконец, его последний адрес – дом № 10, улица Пэддингтон Грин (10, Paddington Green). Здесь, в окружении новой застройки, еще сохранилось несколько домов викторианского времени (№ 14–18), но дома под номером 10 уже нет. В небольшом скверике – памятник знаменитой английской актрисе Саре Сиддонс (1755–1831), изображенной в виде музы трагедии. Она похоронена около соседней церкви св. Марии.

Герцен рассказывает о домашнем быте Бакунина: «Он свято сохранил все привычки и обычаи родины, т. е. студентской жизни в Москве, – груды табаку лежали на столе вроде приготовленного фуража, зола сигар под бумагами и недопитыми стаканами чая… с утра дым столбом ходил по комнате от целого хора курильщиков, куривших точно взапуски, торопясь, задыхаясь, затягиваясь, словом, так, как курят одни русские и славяне».

Несмотря на все это, его домохозяйка миссис Уелч и служанка Грейс любили его: «В нем было что-то детское, беззлобное и простое, и это придавало ему необычайную прелесть и влекло к нему слабых и сильных».

Опять рассказывает Герцен: «Много раз наслаждался я с удивлением, сопровождавшимся некоторым ужасом и замешательством, хозяйской горничной Грейс, когда она глубокой ночью приносила пятую сахарницу сахару и горячую воду» в комнату необычного постояльца. Много времени после его отъезда рассказывали об этом странном и восхитительном русском и его не менее странных гостях.

Бакунин еще много лет участвовал в самых различных революционных предприятиях в Европе: тут и попытки устроить революции в Испании и Италии, организация подпольных тайных обществ «освобождения человечества», горячее сочувствие Парижской коммуне, участие в марксовом Интернационале, откуда его с позором изгоняют (Бакунин был первым революционером в Европе, который предостерегал против «диктатуры пролетариата», которую проповедовал Маркс и его последователи). Несмотря на постоянные неудачи и провалы, он не унимался почти до самой кончины в 1876 г. в Швейцарии.

* * *

Англия дала приют другому русскому изгнаннику. Владимир Сергеевич Печерин еще в юности воспринял идеи христианского равенства и свободы, и тогда еще у него проявились черты максимализма, которые доминировали в его характере всю жизнь.

В 1829–1831 гг. он учился в Петербургском университете, изучал классическую филологию, печатал и стихи, и прозу, и драматургические произведения, перед ним открывались перспективы научной и педагогической работы, он был блестящим лектором, но… Печерин отказался от карьеры. В 1836 г. он уехал в Берлин и уже не вернулся.

Владимир Сергеевич Печерин не мог проявить себя в николаевской России: он понимал, что «в тогдашней России, где невозможно было ни говорить, ни писать, ни мыслить, где даже высшего разряда умы чахли и неминуемо гибли под неминуемым гнетом»[153], жить ему было нельзя. С большими трудностями ему удалось вырваться из России, откуда вообще запрещалось выезжать за границу. Уже в старости он «с гордостью» писал: «Мне не в чем раскаиваться, нечего жалеть… я исполнил священный долг самосохранения, оставаться в России было бы равносильно самоубийству», в той России, живущей «лишь для того, чтобы копить деньги и откармливаться»[154]. Об этом времени с блеском написал Герцен: «Кругом глушь, молчание, все было безответно, бесчеловечно, безнадежно и притом чрезвычайно плоско, глупо и мелко. Взор, искавший сочувствие, встречал лакейскую угрозу или испуг, от него отворачивались или оскорбляли его. Печерин задыхался в этом неаполитанском гроте рабства, им овладел ужас, тоска, надобно было бежать, бежать во что бы ни стало из этой проклятой страны»[155].