Локомотивом перемен выступали французы – наиболее плодотворная в интеллектуальном плане часть тогдашнего католицизма. Однако они мало что могли сделать без поддержки итальянского клира – самого многочисленного среди всех католических стран. Одних только епископов в Италии насчитывалось свыше 340, в предсоборных комиссиях они составляли треть членов – 153 человека. На втором месте шли как раз французы с 74 участниками[307] (из Польши в соборе участвовало 59 иерархов, а первоначальная делегация насчитывала и того меньше – 17 человек[308]).

Итальянский епископат – совсем не марионетка в руках римской курии. Курия – административный аппарат первосвященников. В нем действительно преобладали в то время итальянцы, но встречались и выходцы из других стран. Например, при Иоанне XXIII ведущие посты в курии, кроме итальянца Альфредо Оттавиани, занимали француз Эжен Тиссеран и армянин Григорий-Петр Агаджанян. Поэтому неверно было бы представлять римскую курию выразителем мнения итальянского духовенства. Совсем напротив, значительная часть итальянского клира в тот период исповедовала либеральный дух, несносный для папских сановников. Итальянцами являлись как сам папа-реформатор Иоанн XXIII (Анджело Ронкалли), так и его последователь и преемник Павел VI (Джованни Монтини).

* * *

Иоанн XXIII не только инициировал внутреннюю реформу церкви, но и изменил отношение Ватикана к социалистическому лагерю: он признал революцию на Кубе, начал (через Кенига) переговоры с Венгрией насчет заключения конкордата и, между прочим, не пригласил для передачи верительных грамот посла эмигрантского правительства Польши, что означало исключение того из состава дипкорпуса.

Польский узел, однако, оказался куда запутаннее, ибо в него были вплетены интересы немцев, Москвы и варшавского правительства, воевавшего с собственным епископатом. Перед началом собора правящие в Польше коммунисты начали политическую игру, отказав в загранпаспортах нескольким иерархам, которых они считали слишком нелояльными (в частности, многострадальному Чеславу Качмареку из Кельц). Для Вышиньского особенно болезненным оказалось попадание в список невыездных вроцлавского владыки Болеслава Коминека – одного из ведущих деятелей польской церкви. Власти обвиняли его в чрезмерном расположении к западногерманскому клиру, который, по утверждению партийной пропаганды, поддерживал «реваншистские планы неофашистов».

Решать вопрос пришлось на уровне первосвященника. Тот, явно получив сигнал от Вышиньского (с которым был давно дружен), еще до открытия собора, 8 октября 1962 года, принял польских «братьев во Христе». В необычно долгой речи Иоанн XXIII вспомнил два своих визита в Польшу – в 1912 и 1929 годах, встречу с Сапегой, мессу перед черным распятием королевы Ядвиги в краковском соборе и молитву Богоматери Ченстоховской на Ясной Гуре, отдал должное творчеству Генрика Сенкевича, которого, оказывается, читал в детстве, и словно ненароком назвал западные польские земли «возвращенными», как это было принято в риторике Варшавы[309]. Последнее утверждение вызвало скандал в ФРГ, тем более неприятный для понтифика, что немецкое духовенство собиралось играть важную роль на предстоящем соборе, действуя в пользу обновления церкви. Иоанн XXIII, однако, проявил твердость и не дезавуировал свое заявление, да еще и ввел Вышиньского в состав арбитражного секретариата собора по чрезвычайным делам, тем самым поставив его вровень с важнейшими чинами курии. Его не остановили настойчивые сигналы из Польши (как со стороны антиклерикалов, так и со стороны некоторых католиков-мирян), что Вышиньский слишком увлекается культом Девы Марии и совсем не склонен впрягаться вместе с первосвященником в телегу церковной реформы (чего, впрочем, примас и не скрывал, уже на первой сессии встав на защиту латыни и старого требника).

В декабре 1963 года на стол понтифику легла программа фракции «Знак» касательно взаимоотношений Польши с Апостольской столицей. Не мудрствуя лукаво, католические депутаты предлагали Святому престолу установить дипломатические отношения с Польшей – это, мол, поправило бы положение католической церкви в стране и позволило бы активнее проводить реформу в самой церкви (которую сам примас якобы тормозил, как читалось между строк). Взгляд польского епископата на эту проблему при этом не принимался в расчет, что неудивительно – депутаты «Знака» прекрасно знали, что Вышиньский решительно против установления дипотношений. Почему? Потому что тогда в Польшу прибыл бы нунций, и правительство могло бы давить на клир через него. Обращение депутатов к римскому папе через голову польских епископов оказалось вдвойне бестактным, поскольку доставивший его в Рим католический депутат Станислав Стомма приехал, собственно, благодаря протекции Вышиньского[310]. Иоанн XXIII не пошел на поводу у депутатов Сейма, а Вышиньский ославил Стомму на весь Рим как интригана.

Тем временем коллега Стоммы по фракции Ежи Завейский попытался воспользоваться благоприятным моментом, возникшим после встречи Иоанна XXIII с поляками, и сгладить острые углы между государством и церковью, тем более что польские власти, смягчившись, все-таки выдали загранпаспорта почти всем опальным епископам. Будучи членом Госсовета, Завейский имел доступ к правящей верхушке и сумел уломать Клишко, а вслед за ним – Гомулку, лично пообщаться с примасом. Общение это ни к чему не привело, разве что впервые польский клир смог ответить своим визави на страницах прессы – в ватиканской газете «Оссерваторе романо» («Римский обозреватель»)[311].

В такой обстановке начался для польской делегации судьбоносный съезд руководства римско-католической церкви. Не менее напряженная ситуация складывалась и в мире. Если Первый Ватиканский собор заседал под грохот итальянских пушек, обстреливавших Рим, то Второй открылся в разгар Карибского кризиса, когда каждый день мог оказаться последним для человечества. Глобализация политики оттенялась глобализацией церкви. Более двух с половиной тысяч епископов, съехавшихся со всей планеты, впервые могли посмотреть друг на друга и воочию убедиться в размахе организации, которую представляли. Особенно сильное впечатление производили десятки африканских иерархов, бродивших по площади Святого Петра. Войтыла, пораженный видом чернокожих епископов, тут же написал об этом стихотворение:

* * *