— Уберите отсюда эту тварь! Уберите сейчас же!

— Простите, мадам, — отвечаю я. — Я постараюсь.

Я подхожу к Рози:

— Рози, пойдем! Ну, пожалуйста.

Она машет ушами, медлит и тянется за помидором.

— Нет, нельзя, — говорю я. — Плохая слониха.

Рози закидывает красный шарик в рот и с улыбкой жует. Да она смеется надо мной, честное слово.

— О боже, — растерянно выдыхаю я.

Между тем Рози ухватывает хоботом за хвостик репку и выдергивает из земли. Не отводя от меня взгляда, засовывает ее в рот и хрустит. Я оборачиваюсь и безысходно улыбаюсь хозяйке, все еще стоящей в дверях с разинутым ртом.

Со стороны цирковой площади приближаются двое. Один из них, в костюме и котелке, улыбается. С неизмеримым облегчением я узнаю в нем затычку. Второй, одетый в лохмотья, несет ведерко.

— Добрый дань, мадам! — говорит затычка, дотрагиваясь до шляпы. Он аккуратно пробирается через разоренный огород, выглядящий так, будто по нему прошелся танк, и поднимается на бетонное крыльцо. — Как я погляжу, к вам наведалась Рози, самая большая и самая чудесная слониха в мире. Вам повезло — Рози не так уж часто ходит в гости.

Хозяйка выглядывает из приоткрытой двери.

— Что-что? — огорошено вопрошает она.

Затычка широко улыбается:

— О да, для вас это большая честь. Да разве хоть кто-нибудь в округе — а ведь я не ошибусь, если скажу, что и во всем городе! — может похвастаться, что у них в огороде побывал настоящий слон? Мы ее заберем, вы уж не беспокойтесь — и, конечно же, наведем порядок в огороде и заплатим вам за урожай. А может, вы хотите сфотографироваться с Рози на память? Чтобы было что показать родным и друзьям?

— Я… я… что? — бормочет она.

— Простите меня за дерзость, мадам, — продолжает затычка, едва заметно кланяясь, — но не лучше ли нам будет продолжить разговор в доме?

Помедлив, хозяйка нехотя открывает дверь. Затычка исчезает в доме, а я поворачиваюсь обратно к Рози.

Второй из пришедших стоит прямо перед ней, держа в руках ведерко.

Она забыла обо всем на свете. Тычась в ведерко, принюхивается и пытается просунуть хобот между его пальцев к плещущейся там жидкости.

— Przestan![11]— говорит он, отметая хобот в сторону. — Nie![12]

У меня аж глаза на лоб лезут.

— А тебе чего надо, к чертям собачьим? — сердится он.

— Ничего, — быстро отвечаю я. — Ничего. Просто я тоже поляк.

— Ох. Прости, — он вновь отмахивается от вездесущего хобота, вытирает правую руку о бедро и протягивает мне. — Гжегож Грабовский. Зови меня Грегом.

— Якоб Янковский, — представляюсь я, пожимая ему руку. Он ее тут же выдергивает, чтобы прикрыть ведерко от Рози.

— Nie! Teraz nie![13]— сердится он, отталкивая хобот. — Стало быть, Якоб Янковский? Нуда, мне про тебя Верблюд рассказывал.

— А что у тебя там? — спрашиваю я.

— Джин с имбирным элем, — отвечает он.

— Шутишь небось.

— Слоны любят бухло. Видишь? Только нюхнула — и думать забыла про капусту. Эй! — он вновь отмахивается от хобота. — Powiedzialem przestan! Pozniej![14]

— А ты-то откуда знаешь?

— А я раньше работал в цирке, где держали дюжину слонов. Так вот, один из них, чтобы получить порцию виски, научился притворяться, будто у него колики. Послушай, а принеси-ка крюк, а? Может, она дойдет с нами до площади и так, за джин — правда ведь, mоj malutki paczuszek![15]Но пусть на всякий случай будет.

— Тоже верно, — говорю я и, сняв шляпу, чешу в затылке. — А Август знает?

— О чем?

— Что ты так здорово ладишь со слонами? Ей-богу, он бы тебя взял в…

Грег отмахивается:

— Ну уж нет. Якоб, не хочу тебя обидеть, но работать на этого человека я не стал бы ни за какие коврижки. Кроме того, я не слоновод. Просто нравятся мне эти зверюшки. А ты, кажется, собирался сбегать за крюком?

Когда я возвращаюсь с крюком, Рози и фега уже нет. Я оборачиваюсь и оглядываю площадь.

Вдалеке я замечаю Грега, направляющегося к зверинцу. Рози плетется следом в нескольких футах от него. Время от времени он останавливается и позволяет ей засунуть нос в ведерко, а потом отбирает и шагает дальше. Она следует за ним, словно послушный щенок.

Когда Рози наконец удается водворить в зверинец, я возвращаюсь к Барбаре, все еще сжимая в руках крюк.

У входа в шатер я останавливаюсь.

— Эй, Барбара! Можно?

— Ага, — отвечает она.

У нее никого нет, она сидит голоногая на стуле, закинув ногу на ногу, и курит.

— Они вернулись в поезд, ждут врача, — объясняет Барбара, затягиваясь. — Если ты, конечно, по этому поводу.

Я чувствую, как заливаюсь краской. Перевожу взгляд на стену. На потолок. Под ноги.

— Да ты просто прелесть! — говорит она, стряхивая пепел с сигареты в стакан и снова глубоко затягиваясь. — Ты же весь покраснел!

Она смотрит на меня долгим взглядом, явно забавляясь.

— Ладно, иди, — говорит наконец она, выпуская дым из уголка рта. — Иди же. И поторапливайся, а то как возьму тебя снова в оборот!

Я выбираюсь из шатра Барбары и врезаюсь в Августа. Лицо у него темнее тучи.

— Как она? — спрашиваю я.

— Ждем врача, — отвечает Август. — Слониху поймал?

— Она в зверинце, — отвечаю я.

— Хорошо, — говорит он и забирает у меня крюк.

— Август, постойте! Вы куда?

— Пойду проучу ее как следует!

— Нет, Август! — кричу я ему вслед. — Постойте же! Она вела себя хорошо! И вернулась сама! К тому же сейчас нельзя, представление не закончилось!

Он останавливается так резко, что вокруг его подошв взметается облако пыли. И застывает, глядя в землю.

Выдержав долгую паузу, он произносит:

— Ну и что? У нас же оркестр, никто и не услышит.

Я таращусь на него, в ужасе раскрыв рот.

Вернувшись в вагон, я валюсь на постель. Ох, как же мне худо от одной лишь мысли о том, что происходит сейчас в зверинце, а еще хуже — что я не могу ничего поделать.