– У нас еще есть, – девушки показали бокалы, – мы поделимся с тобой, Акимов.

– Женщина должна аукаться на добро – так, наверное. И она не должна быть сухой изнутри, вот что я вам скажу. В нормальной женщине зло и добро увязают, как мухи в варенье, и от нее пахнет слезой, молоком, а еще нежностью, как от спелой груши. И формами она подобна груше, а не палочке от нее…

– Да ты консерватор, Акимов, – насмешливо удивилась Таня.

– А по-моему, демократ, – возразила Дуся. – Основные параметры не сказать, чтобы жесткие… Как минимум треть женского населения в них укладывается.

– Вы обе мне льстите, – огрызнулся Акимов. – Я не консерватор, не демократ, меня лишили избирательных прав, поскольку я всегда голосовал «за», притом не только руками. И теперь я просто зритель в вашем театре. Преданный, искушенный зритель с третьего яруса…

Официантка принесла еще три пива, прибрала за столом и унесла пустые бокалы. Из еды остались только сырные палочки и блины с икрой, которые все трое, как выяснилось, уплетали впервые в жизни и с большим удовольствием. Девушки розовели в пламени свечки, двоились и улыбались, язычок пламени мерцал в зрачках, порхал по губам, а в мочки ушей пламя стекало янтарными каплями, до которых, казалось, дотронешься, а они прольются. Пиво работало безотказно, доброе пиво, и не хотелось думать о доме, оккупированном Илоной, доме, где их разорвет на здешних и пришлых, будни и праздники, жизнь и мечту, – в свете пламени, на лету золотящем Дусин локон, все это казалось грубой, приблизительной, несправедливой неправдой, примитивности которой – Акимов чувствовал – нечего было противопоставить. «Ты сам во всем виноват, – говорил он себе, поражаясь изощренной мстительности судьбы: неправедность его отношений с Илоной настигла и ужалила в самый неподходящий момент. – Ты сам – источник своих страданий, так что люби их, как самого себя». Легкое отчаяние гуляло в нем как сто граммов водки, пропущенных поверх пива: коктейль чувств, ерш переживаний с мятным привкусом трогательной, прощальной нежности. Они хорошо сидели в пламенеющем круге света. В лодке, плывущей по темным водам времени, монотонно хлюпающего в днище, с искорками мальков-секунд и минут-рыбешек, с подводными созвездиями часов.

– Поделимся? – предложила Таня, указывая на полный Дусин бокал.

– Допивайте, – разрешила Дуся. – Я, кажется, накушалась вашим пивом. Оно сытное, как еда.

Таня по-честному поделилась с Акимовым и приподняла бокал.

– Вкусно кончить, – напомнила Дуся под руку, Таня вздрогнула и едва не выплеснула пиво на стол.

– Новый тост родился!

– Да ну его, – сказал Акимов. – Оставьте местечковым барышням. У меня другой тост.

– Хорошо, – согласилась Таня, – говори свой тост. А этот мы увезем в Москву. Заверните, пожалуйста.

– Один мой приятель… – начал Акимов, когда девушки соизволили успокоиться. – Это любимый тост моего приятеля, замечательного умницы, подававшего большие надежды как поэт еще в те годы, когда все мы были слепоглухонемыми кутятами. Он говорил его в начале крутого, долгоиграющего загула, когда стол еще не заляпан и сверкают ряды бутылок, нарядные, как шеренги кавалергардов перед атакой, – хорошо говорю, а? – и народ за столом еще свеж, но уже ангажирован. Говорил после второго, примерно так, бокала шампанского – за минуту до коньяка, за двадцать – до водки, за десять часов до похмельных молоточков в мозгу. Не разбег, не полет занимали его, а именно момент отрыва от взлетно-посадочной полосы – очень тонкий, надо сказать, момент: не гульба-пальба, а скольжение в нее и взлет, радикальный отрыв от предшествующих застолью обстоятельств – вот оно, самое восхитительное мгновенье праздника. Так учил мой приятель, поэтом, кстати говоря, так и не ставший: он поднимал бокал, прислушивался к чему-то в себе – а мы прислушивались к нему – и совершенно непередаваемым голосом восклицал: остановись, мгновенье, – ты прекрасно!

– Что-то знакоменькое, – заметила Дуся. – А его фамилиё случайно не…

– Не может быть, – перебила Таня. – Люди так долго не живут. Ты, часом, живых динозавров не застал, Акимов?

– Нет, он не Фауст, он умней, – сказал Акимов, переждав очередную вспышку веселья. – Вижу, однако, ваше прискорбное равнодушие к философским дефинициям пития… Ладно. Скажу только, что приятель мой, при всей своей чуткости, никогда не останавливался на третьем бокале. Собственно, он и не задавался такой сверхзадачей. Это самое «вкусно кончить» заложено в нас природой, логикой бытия – он всего лишь пытался обратить наше внимание на кайф настоящего, на прелесть стремления к цели, а не саму цель. Говоря обобщенно – на праздник жизни, а не дату смерти. Потому что, если следовать голой, жесткой логике бытия, цель жизни есть смерть. Но когда мы уже в о т т а к обобщаем, то даже самые прожженные прагматики предпочитают процесс окончательному результату, верно?

– Уж больно круто ты обобщаешь, Акимов, – сказали девушки.

– Это так, для разгона. Просто я тоже хотел дернуть время за хвост, чтобы оно притормозило, время, приподняло чадру и показало нам – настоящее. Настоящее, утекающее в песок, исчезающее, пока я формулирую этот тост, этот запах духов, стеарина, доброе пиво и ваше благосклонное внимание… Эту душевную атмосферу взаимной доброжелательности людей, знакомых, между прочим, чуть более суток… Я могу сказать о любви? О любви-агапе, дарующей не страсть, а свободу, первичную остроту чувств, когда ничто за столом не мешает быть добрым, юным, великодушным – и влюбленным. Я могу сказать о любви?

– Можешь, – позволила Дуся, а Таня насмешливо уточнила:

– Похоже, что можешь о чем угодно…

– Тогда скажу… – Акимов помедлил, проглатывая насмешку, но проглотить не смог и ответил: – Извини, Танюш, я понимаю, что разболтался, но я всю зиму молчал, как мышь, только шуршал бумажками, так что… О чем бишь я… Так вот, о любви. О незримой, в воздушном платье агапе, дарующей свободу от уз земного тяготения – какое спелое слово, а? – о той, что надкусывает яблоко наших чувств и уходит. Она уйдет, вся в сладком соку, а мы останемся, потрясенные ароматом свежести, первозданности, чистоты собственных ощущений… Я пьян, да? А вот и нет – просто это не поддается формулировке, не поддается фиксации. Короче, останемся без нее. И я хотел бы почтить ее присутствие сейчас, сию минуту, пока я держу ее за… шлейф, пока душа распахнута настеж, пока чувствую, глядя на Дусю, этот самый момент отрыва от взлетно-посадочной полосы. Остановись, мгновенье, говорю я. Ты – прекрасно!

– Amen, – сказала Таня, и даже Дуся кивнула, соглашаясь, после чего возникла официантка и положила перед Акимовым счет. Все расхохотались. Натикало им восемьдесят семь рублей с копейками; почтив их память минутой молчания, Таня спросила:

– Ну, а дальше?

– Дальше – не знаю, – признался Акимов.

– Дальше – надо идти домой, – подытожила Дуся. – А не хочется.

Да она все понимает, подумал Акимов, удивленно взглянув на Дусю: подперев щеку ладошкой, она задумчиво смотрела на пламя свечи.