Теперь же все изменилось. Появление Крючихи и весть о бегстве Вышезара так ясно напомнили ей купальское утро – когда она в последний раз видела и сестру Веснояру, и Вышеню, – что Младина исполнилась твердой уверенностью, от которой в груди похолодело: никакой это был не сон! Это такая же явь, как побег Веснавки с Травенем.

Но… что же теперь делать? Как же быть? Если Хорт существует где-то на самом деле, как же ей выходить за Даняту! Ведь где-то у нее есть другой жених, чьи права на много лет старше. Вот только где?

Так можно с ума сойти! Как, как она могла быть обручена с каким-то Хортом, если ее отец и мать, бабка, дед и прочая родовая старейшина ничего об этом не знают? Но ей вдруг так отчетливо вспомнилась эта удивительная встреча – каждая мелочь. Даже купальский венок, немного влажный и помятый, пощекотал лоб своими поникшими стебельками… Хорт стоял перед ней как живой, и снова захватило дух – как же хорош он был! Такой рослый и притом ладно сложенный, с ясными серыми глазами на открытом лице, так красиво осененном пышными русыми кудрями – молодой Перун, мечта, а не парень! Даже показалось, что он где-то рядом и вот-вот войдет в избу.

И что бы она стала делать, если бы он вдруг вошел? Да вскочила бы с места и кинулась к нему! И если бы он задумал ее увезти, как Травень увез Веснояру, она, Младина, тоже без колебаний прыгнула бы в его челн, даже не оглянувшись в сторону родного городка. Потому что так богами задумано: девки принадлежат своему роду только до тех пор, пока не встретят истинную свою долю.

– …А все с того началось, что ребятенок ейный помер, старшенький, Воротилка, – вполголоса рассказывала Крючиха Бебренице и Муравице.

Очнувшись от своих мыслей, Младина стала прислушиваться. Кажется, речь шла о покойной жене Дремана.

– Три годочка ему сравнялось, как раз на Спожинки волосики подстригли. Уж как она убивалась по нему! Трое детишек ей Макошь послала, а Воротилку она всех более любила – первенький у нее, бывает так. И вот уж давно я на жальнике его устроила, пепел погребла… Пепла-то вышла вот такая горсточка, что там, ребятеночек…

Крючиха, служившая в своем роду «Марой», то есть распорядительницей и исполнительницей похоронных обрядов, горестно вздохнула. Ведь ей, как и другим таким старухам, погребать приходилось собственных внуков, племянников, невесток, зятьев, братьев…

– А она все плачет и плачет, плачет и плачет. Я уж ей говорю: уймись, не тревожь мертвых, не любят они, когда больше сроку по ним убиваются. А она: жизни моей, говорит, нету без птенчика моего бедного, хоть бы разочек еще мне повидать его, хоть одним глазочком. Я говорю, будь по-твоему, как раз Осенние Деды на дворе. Ступай, говорю, на жальник, в полночь увидишь, как деды пойдут, и сынка своего увидишь. Дала я ей мака-волхидки с собой да велела рассыпать, как мертвых увидит, чтобы за ней, значит, не погнались. Она и пошла.

В избе наступила полная тишина: все, даже мужчины, слушали рассказ, затаив дыхание. Об эту пору, когда везде справлялись Осенние Деды, мертвые особенно близки к живым, и даже кажется, будто из темных углов невидимые слушатели тоже внимают повести, одной из множества подобных.

– И вот пошла она на жальник. Блины в миске теплые положила, развернула, чтобы, значит, пар шел, позвала дедов покушать, отошла подальше, стоит, ждет. И видит: идут! Деды идут, бабки идут, парни, девки в венках свадебных – все идут. И после всех Воротилка ее ковыляет, в рубашоночке белой, да два ведра несет. А в ведрах тех ее слезы, коими она с утра до ночи умывается. Идет, бедненький, и приговаривает: «Чтоб моей матери так тяжело было на белом свете жить, как мне здесь тяжело ее слезы носить!» Она с испугу возьми да и ахни. А они как обернутся к ней! Как побегут на нее!

Крючиха, умелая и опытная рассказчица, повысила голос, всплеснула руками. Слушатели содрогнулись, ахнули, отшатнулись, младшие дочки взвизгнули и вцепились друг в друга.

– Они видеть-то ее не видят, а слышать – слышат, а еще носом чуют запах крови живой. Ей бы мак-волхидку из узелка рассыпать, ее бы и не достали, – продолжала Крючиха. – Принялись бы считать, а она бы убежала тем временем. А она, глупая, с перепугу узелок-то выронила, завязанный, и бежать. Бежит, слышит – догоняют. Она пояс развязала, бросила. Налетели они на пояс, вцепились, в клочки порвали. Она дальше бежит, слышит, нагоняют. Стянула свитку на бегу, бросила – налетели они на свитку, схватили, вцепились, в клочки разорвали. Она опять бежит, слышит, опять нагоняют. Развязала платок верхний, бросила им. Вцепились – разорвали. А она уж почти дома. Я-то не спала, ждала ее, в воротах стояла. Она и забежала, чуть жива, еле дышит, в одном повое да в поневе…

– А ты видела их? – Муравица робко тронула старуху за рукав.

– Видела, конечно, – просто ответила та.

Она привыкла видеть то, что сокрыто от других.

– Затащила я ее в дом, а она никак отдышаться не может, дрожит крупной дрожью. Мужика вон ее разбудили, стали растирать, хотели девясилом напоить, так пришлось зубы ножом разжимать, она как окаменелая вся. Так и почла с той поры болеть – то полежит, то встанет поработает, то опять приляжет. Потом и вставать перестала. Ну и вот… Не ходите, девки, тот свет смотреть! – Старуха обвела взглядом притихших слушателей. – Будет срок, он сам к вам придет, и встречи той никто не минует. А торопиться некуда.

Младина повела взглядом и вдруг обнаружила, что возле Дремана, с опущенными глазами слушающего хорошо ему известную горестную повесть, сидит незнакомая женщина. Молодая, нарядно одетая, с огромным свадебным венком на голове, с венком на груди, перепоясанная плетеным жгутом из трав и цветов. Лицо ее было неподвижно, веки опущены, грудь не вздымалась…

Словно почувствовав ее взгляд, мертвая подняла глаза на Младину. Потом задрожала, будто отражение в неспокойной воде…

«Уйди!» – невольно подумала Младина и закрыла лицо руками.

А когда опустила ладони, возле Дремана уже никого не было. Мертвая жена ушла, словно смущенная тем, что ее заметили. Младина вовсе не хотела «смотреть тот свет». Но он почему-то сам вновь и вновь выходил к ней навстречу.

* * *

Но и поздним вечером, когда в избах загасили лучины, к Младине сон не шел. Против воли она прислушивалась к малейшим звукам снаружи. Казалось, она должна немедленно встать и бежать куда-то, иначе случится беда. Но куда бежать? Что за беда? Уж не ждет ли ее, в самом-то деле, Хорт в челне на серой осенней реке, под облетевшей ивой, где Травень ждал Веснавку? Если бы еще не стемнело, она и впрямь пошла бы туда. Но теперь все спят, ворота городка закрыты, куда пойдешь в непроглядной хмурой тьме?

– Да что ты вертишься, веретено, жених снится? – пробурчала лежавшая рядом с Младиной на полатях Травушка, которой она мешала спать.

Младина еще раз попыталась успокоиться и закрыла глаза. И, стараясь не двигаться и ровно дышать, мысленно пустилась в путь: во двор, за ворота, вниз по тропке, к реке… Темнота ничуть ей не мешала: она довольно хорошо видела, а еще лучше улавливала запахи, помогавшие определять, где что. Она ясно чувствовала влагу осенней ночи, и так радовавший ее дух палой листвы во много раз усилился. Не чувствуя холода, резво неслась она через темные поля, дрожащие рощицы заросших лядин, так быстро, как будто… у нее четыре ноги! Вдруг, как прозрев, Младина обнаружила себя молодой волчицей. Вот почему она так быстро бежит, вот почему так хорошо видит ночью и чувствует запахи!