сутками». Посмеялись и забыли. Через какое-то время интерполовцы сообщили, что мне все-таки необходимо присутствовать на очередном заседании суда в Дании. Прилетев, в аэропорту среди встречающих я увидел полицейского с табличкой «mr. Rukavishnikov». Встретивший меня паренек на полицейском авто отвез и поселил меня в двухзвездочную маленькую гостиницу и провел до здания, где должен был проходить суд на следующее утро. Ровно в назначенное время я вошел в здание суда (если правильно помню, в девять утра), поднялся на нужный этаж, увидел людей обоего пола в судебных мантиях, всем им было за пятьдесят. Ко мне, с дружеской улыбкой и раскрыв руки для объятий, кинулся какой-то полноватый хорошо одетый мужчина с длинными ресницами. Это оказался он. Проходящая мимо женщина-судья неодобрительно посмотрела на меня. Потом какой-то мужчина представил мне мою переводчицу-польку. Она приветливо произнесла несколько обычных при знакомстве фраз практически без акцента. Это меня порадовало. Когда началось заседание, нас посадили с полькой за маленький столик справа, а слева стоял такой же столик, за которым расположились злоумышленник и его адвокат. Напротив нас, спинами к окнам, за длинным столом сидели судьи, человек пятнадцать. Торжественность обстановки действовала. Мы поклялись не врать. И получилось, что на первый же вопрос я соврал, потому что многие видели, как он меня приветствовал, а я ответил, что не знаю этого человека. Один — ноль, понял я. На вопрос, продавал ли я ему свои скульптуры, я решил пошутить и ответил, что если бы я их ему продавал, то мы бы познакомились и он мог бы вам предъявить эти произведения. Переводчица перевела на английский так, что я понял, что меня посадят. Оказалось, что из русского она знает только «очень приятно, как долетели». Я попросил говорить, как могу, сам. На заседании я узнал про себя много нового: что у меня есть серия «Амазонки», а не «Стреляющие из лука», «Материнство», а не автопортрет с мамой, что я знакомил его с художниками, с которыми сам незнаком, и возил его к своему давно покойному другу Юре Орехову на дачу и он нас там угощал. Меня отпустили, но осадочек остался. А Копенгаген все равно самый красивый.

* * *

Весна еще в начале,

Еще не загуляли,

Но уж душа рвалася из груди…

В. Высоцкий

Дураки

Со временем, внутренне перевоплощаясь, например, из кота в бронзового бойца и потом в челнок или швейную машинку, начинаешь замечать и верить в то, что меняется и структура оболочки вокруг тебя, как бы капсулы, в которой ты находишься. Она то натянутая и плотная, как арбуз, то липкая и затягивающая, как мед или клей. Я даже пробовал покинуть капсулу, но вовремя испугался и прекратил эти эксперименты. После этих опытов иногда полезно побыть уличным драчуном с незамутненным сознанием. Еще бывает очень сложно избавиться от внутреннего диалога и остаться одному. Диалог отнимает силы и жрет время.

Каратэ и спорт несовместимы. Наступает момент, когда умный боец понимает, что нужно выбирать дорогу: либо добиваться спортивных успехов, либо совершенствоваться в глубину, оттачивая технику и, главное, успокаивая, усмиряя, что ли, тем самым и совершенствуя дух. Дух — это основа. У меня из-за скульптуры никогда банально не хватало времени на каратэ. Настоящим мастером можно быть в чем-то одном. Серьезный мастер нашей школы Олег Шин, занимаясь ежедневно, наносит один и тот же удар сотни раз, меняя скорость, или тренирует какой-нибудь блок или захват. Он человек немногословный, не внешний и для него органично так проводить день, год, жизнь. Результат у него фантастический.

Когда тренируешься сутками, что, например, со мной случалось всего несколько раз в жизни, приходит ощущение, что становишься настоящим мастером. Движения нападающих в круге, например на тренировке, в разы замедляются, становятся отчетливо видны все ножи, палки, тросы и пистолеты. Становится смешно, но это нехорошее чувство, не поддавайтесь ему. Тебе теперь очень легко действовать, обманывая этих ленивцев с замедленными действиями. Случай, произошедший в реальной ситуации, слава богу, совпал с двухнедельным тренировочным запоем, в который мы погрузились с моими друзьями, иначе бы нас с моим приятелем Кириллом Смедовичем растерзала бы группа довольно серьезных товарищей в количестве примерно сорока человек. В какой-то момент этой немыслимой мясорубки, не скажу за Смедовича, а у меня открылось это состояние, и мы неожиданно стали победителями. Гуляя до утра по Москве, мы с Кирой под впечатлением обсуждали пользу таких изнурительных занятий, предшествовавших инциденту: «Ни одной травмы, а ущерб составил отсутствие всех пуговиц на одежде». Повезло, конечно, что в связи, наверное, с надвигающейся Олимпиадой никто из них не стрелял. Молодые были, дураки, но не мы начали.

Лёня

Верона. Конец февраля. Холодно, очень промозгло, хоть всего около ноля. В так называемой мастерской, которую мне любезно выделила моя литейщица Джованна, как в холодильнике. Ангар, сложенный из бетонных блоков. Две газовые лампы, напоминающие большие поганки с алюминиевой шляпкой, греют локально. Вышел из-под нее, залез на леса, взял ледяную глину, а от рук — пар, и думаешь: «Черт меня принес в эту Италию! Сидел бы в Москве на Большой Молчановке в тепле, работал бы как человек». Там за уют отвечает Танзиля. Многие великие и светские люди, бывающие в мастерской, даже те, которые сидят на жестких диетах, уплетают ее беляши и меренги, позабыв о ЗОЖ. А эти несчастные, господи, они-то чего ради прилетели и страдают?» В роли несчастных — мой технический директор, святой безотказный человек Леонид Иванович Петухов. Леня — человек необычный. Интонации его неизменно приветливые и ласковые со всеми. Он от всего получает удовольствие: что он в Италии, что водит BMW, которую нам дала та же Джованна. Человек необычайной порядочности и доброты. Мой верный помощник долгие годы. С ним вместе юный философ, бунтарь Филипп, мой сын. С надеждой и мольбой из-под грибов смотрят на меня их глаза, которые как будто говорят: «Когда же ты закончишь?» А я леплю Иешуа для памятника Булгакову, который тогда еще должен был быть установлен на Патриарших, и рыдаю в голос вторые сутки. Я, встретив их два дня назад в Венецианском аэропорту, первое, что спросил: «Как там мой Фромаж [громадный четырехлетний красавец бриар песочного цвета]?» Непонятная тяжелая пауза. Ленька с трудом выдавил из себя севшим голосом: «Саш, у нас горе, он погиб в неравном бою с двумя кавказцами». У меня все опустилось: «Как?» — «Они прибежали по льду с того берега, Фроша защищал лошадей