— Ты куда? Погоди, я тебя провожу. Один ты заблудишься.

— Сортир я и без тебя найду, сиди.

— Какой ещё, к чёрту, сортир? Я тебе про женщину говорю. Про женщину твоей мечты. Все сортиры потом. Будь, наконец, мужчиной.

— Тебя, Макс, послушать, так по-твоему выходит, между посещением женщины и ватерклозета совсем небольшая разница получается, что это, в самом деле, за мерзость… Санкта Мария и дюжина блудниц, да отцепись ты от меня, не то я прямо тут обоссусь, и это уже будет далеко не эстетика.

После ухода Штернберга эсэсовец-расовед, вдохновлённый призывами Валленштайна относительно настоящих мужчин, притянул к себе тяжёлую кружку, наполненную смертоубийственной водочно-коньячно-пивной смесью, понюхал и вдруг отважно вылакал до дна в несколько больших глотков, после чего на некоторое время впал в глубокую задумчивость, затем тихо икнул и обморочно сполз под стол.

* * *

Желтоватый, словно кость, кафель был сплошь покрыт мелкими трещинами, под потолком пульсировала тусклым светом матовая, с лёгким оттенком сепии, лампа. Штернберг сунул руки под ледяную струю, завернул тугой кран. Вода, укромно журча, сгинула в бездне сливного отверстия раковины, и наступила совершеннейшая тишина, изредка прерываемая сипением испорченного бачка в дальнем углу Широкое, во всю стену, бездонное тёмное зеркало бесстрастно демонстрировало Штернбергу его отражение. Мундир — само совершенство, как всегда. Чёрное и белое, серебро крестов, тевтонская благородная строгость. Несравненно благороднее и строже смехотворной, гадостной физиономии. Штернберг дико огляделся вокруг. Он был омерзительно трезв. Он просто погибал от отвращения к себе.

В тесном коридоре его поймал Валленштайн и молча повлёк куда-то по бесконечным переходам, подъёмам и спускам, и в конце концов — вверх по крутой скрипучей лестнице. Штернберг покорно шёл, поддерживая под руку то и дело оступавшегося приятеля. Ему было всё равно, куда идти, решительно всё равно.

Там, куда они пришли, было на удивление чисто, тихо и благопристойно. Обстановка напоминала провинциальную гостиницу: запах старого дерева, ковровая дорожка, заглушающая шаги, тусклые узорчатые светильники на стенах. Валленштайн остановился напротив одной из дверей, пригладил волосы, поправил галстук и постучался. Едва дверь открылась, щёлкнул каблуками, отвесил изысканный хмельной поклон и галантно изрёк:

— Мирель, ты, как всегда, ослепительнее звёзд на небе.

— Фу, да ты пьян, — брезгливо ответили из комнаты. — И с компанией. Я тебя предупреждала — никаких собутыльников.

— Мирель, ангел, смилуйся. — Валленштайн придержал чуть не захлопнувшуюся у него перед носом дверь. — Это не компания. Это Альрих, помнишь, я тебе про него рассказывал? Великий маг, знаменитый учёный, мой начальник и друг. В тыщу раз благороднее меня, достойнейший в мире человек, а губит себя добровольной аскезой. Только в твоей власти разубедить его, я знаю.

Штернберг отчётливо ощутил, как за дверью раздражение сменилось острым любопытством. Он знал, существует категория жриц любви, которые сами выбирают себе клиентов. Эта, похоже, была как раз из таких.

— Перед твоей неземной красотой не устоит никто, — продолжал расточать благоглупости Валленштайн. — Только ты достойна быть первой женщиной одного из величайших людей рейха. Мирель, нация тебя не забудет…

— А твой друг-то что, язык проглотил? — поинтересовались из-за двери. — Или уже настолько пьян, что мама-папа выговорить не может?

— Он не пьян, он стесняется, — объяснил Валленштайн, исподтишка ткнув Штернберга под рёбра. — Бог мой, у него есть на то повод.

— Да я уж вижу. — Дверь распахнулась, и стоявшая за ней женщина успела разглядеть самое главное, прежде чем Штернберг потупился и отвернул лицо.

— Мирель, красавица, цветок мой весенний, да ты только не пугайся, он вовсе не так страшен, каким кажется на первый взгляд… — Валленштайн прикусил язык, получив от Штернберга чугунный подзатыльник.

— Хам, — сказала женщина. — Я б на месте твоего начальника давно тебя уволила. Иди проспись, пьяная свинья.

Штернберг тем временем уже повернулся, чтобы уйти, но женщина вдруг взяла его за руку.

— Иди, иди отсюда, — добавила она для Валленштайна. Тот весело подмигнул Штернбергу и пошёл прочь, передвигаясь замысловатыми зигзагами от стены к стене.

— Осторожнее там, с лестницы не свались, — сказал ему в спину Штернберг.

— А ничего ему не сделается, — проворчала женщина, запирая тяжёлую дверь.

Штернберг лучше кого бы то ни было на свете знал, как всё это неисчислимое количество раз случалось с другими, в его бездонной памяти хранились тысячи подслушанных вариаций одного старого как мир сценария, но теперь, когда он сам оказался в главной роли, а не в привычном качестве безбилетника на галёрке, он почувствовал себя до жути неуютно, никчёмно, отвратительно, и больше всего, пожалуй, ему хотелось трусливо смыться куда-нибудь подальше из этой большой сумрачной комнаты с бархатными драпировками и кроватью-аэродромом. Не зная, что с собой делать, он сел в ближайшее кресло. Отступать было позорно, делать какие-то поползновения — глупо и противно. Всё равно что бездарно играть для миллионного дубля в бесконечной мутной кинокартине. Он загнанно покосился на стоявшую посреди комнаты женщину. Невысокая, тонкая и темноволосая, она походила на француженку. Красивая женщина, даже очень. По внешности и не скажешь, каким промыслом она зарабатывает на жизнь. Зато по ауре всё видно. И сознание проглядывается насквозь, и в нём, как в давно не чищенном аквариуме, плавают далеко не самые аппетитные вещи, какие-то мелкие житейские мечты, всплывшие кверху брюхом, какие-то разлагающиеся разочарования и осадок частых грязных скандалов. Слабое и потому совсем прозрачное сознание этой женщины отчего-то напомнило Штернбергу те незабываемые в своей чудовищности живые анатомические пособия с прозрачными вставками, что он видел в Равенсбрюке. И вожделения к ней он испытывал ничуть не больше, чем к тем несчастным.

— Значит, вы и есть тот самый эсэсовский маг, — сказала женщина, подходя поближе на своих высоких каблуках. — Боже, как вы, оказывается, молоды.

Его угрюмое молчание и полнейшая безынициативность, громоздкая согбенная фигура и бессильно опущенные большие руки с угрожающе посверкивающими перстнями — он чувствовал — производят впечатление угнетающее и жутковатое, но в то же время его досадное уродство — при многих достоинствах — бьёт на жалость, и потому эта женщина не прочь приласкать его, хмурого девственника, очень, видать, стесняющегося своего недостатка.

Когда она подошла совсем близко, он в замешательстве опустил голову, настороженно прислушиваясь к её терпкому любопытству и к её размышлениям о том, с чего лучше начать и следует ли расценивать его пассивное ожидание как пьяное безразличие или всё-таки как юношескую робость. Он ощутил мягкие щекочущие прикосновения, скользящие по волосам. Это было непривычно и неожиданно приятно.

— Какая у вас роскошная грива, — искренне восхитилась женщина, запуская руки в его густейшую шевелюру, с наслаждением перебирая длинные тёплые пряди. — Будто шёлк. И удивительный цвет. Чистое золото.