минуту до того, как потерять его навсегда. Однако сама природа психики Лужина сильно уменьшает вероятность того, что он смог бы существовать отдельно от своего любимого шахматного мира, и это влечение само по себе работает против его физического выживания. Разум Лужина влекут узоры, так было даже в раннем детстве, до того как он узнал о шахматах; эти узоры, посредством шахмат, все больше отчуждают его от мира физических воплощений. Дело здесь не в причинах, но, скорее, в самой сущности, и именно поэтому в последний момент, уже падая из окна, Лужин осознает, что на самом деле ему не спастись от игры шахматных сил: они слишком глубинно с ним связаны, они часть его самого.

Лужина тоже обладает немалой психологической глубиной: она не просто женщина, привязавшаяся к вызывающему жалость

1982:16]. Менакер подробно останавливается на недоверчивом отношении Ранка к «раздутому интроспективному познанию личности, которое современная психология провозгласила наукой понимания “причинных” мотивов мышления, чувства и действия» (О. Ранк, «Психология и душа», цит. по: [Menaker 1982: 6]). существу в неодолимой жажде нянчиться, – хотя эта потребность составляет часть ее душевного склада. Ее тяга к Лужину тоньше, она находит в нем «что-то трогательное, трудноопределимою] прелесть, которую она в нем почувствовала с первого дня их знакомства» [ССРП 2: 352]; «Ей захотелось познакомиться с ним, поговорить по-русски, – столь привлекательным он ей показался своей неповоротливостью, сумрачностью, низким отложным воротничком, который его делал почему-то похожим на музыканта» [Там же: 353]; в своих увлечениях ей «разбираться было теперь некогда, слишком много места занял угрюмый, небывалый, таинственный человек, самый привлекательный из всех ей известных» [Там же: 357]. А когда она безмолвно (или, по крайней мере, внутренне) приняла его предложение руки и сердца, то задалась вопросом, «как же она покажет этого человека отцу, матери, как это он будет сидеть у них в гостиной, – человек другого измерения, особой формы и окраски, несовместимый ни с кем и ни с чем» [Там же: 366]. Тем самым она выказывает выдающуюся, почти сверхъестественную способность чувствовать ценность, искренность или доброту окружающих. Невеста осознает, что Лужин обладает исключительной чувствительностью к культуре, несмотря на его общее невежество и недостаток образования. Она чует фальшь в своей советской гостье (поначалу безымянная дама кажется «интересной», но вскоре Лужина заключает, что «в суждениях дамы была ложь и глупость, – но как это докажешь?») [Там же: 442]. Что самое интересное, ее высокая восприимчивость не сопровождается какими-либо проявлениями остроты ума. Лужина добра, участлива, умеет видеть доброту и правдивость в других людях, несмотря на неприкрытую, пусть и ненамеренную пошлость своих родителей и откровенный антисемитизм матери. Ее необычайная чуткость особенно остро проявляется на приеме, который Лужина устраивает, чтобы дать мужу возможность пообщаться с теми, кто, как она надеется, окажет на него положительное интеллектуальное влияние. Появляется «невзрачного вида человек», который только что выслушал «извилистую мысль» некоего журналиста, и мы узнаем, что Лужина особо симпатизирует этому гостю:

Лужиной, кстати сказать, он очень нравился, именно невзрачностью, неприметностью черт, словно он был сам по себе только некий сосуд, наполненный чем-то таким священным и редким, что было бы даже кощунственно внешность сосуда расцветить. Его звали Петров, он ничем в жизни не был замечателен, ничего не писал, жил, кажется, по-нищенски, но об этом никогда не рассказывал. Единственным его назначением в жизни было сосредоточенно и благоговейно нести то, что было ему поручено, то, что нужно было сохранить непременно, во всех подробностях, во всей чистоте, а потому и ходил он мелкими, осторожными шажками, стараясь никого не толкнуть, и только очень редко, только когда улавливал в собеседнике родственную бережность, показывал на миг – из всего того огромного и таинственного, что он в себе нес, – какую-нибудь нежную, бесценную мелочь, строку из Пушкина или простонародное название полевого цветка [Там же: 448].

Это отменный образец переосмысления Набоковым гоголевских псевдоклассических отступлений. Если у Гоголя пародические отступления уходят в юмористический абсурд, здесь, у Набокова, длинный, вроде бы не имеющий отношения к сути пассаж на самом деле ведет в самую сердцевину того, что важно для автора. Набоков позволяет своему тексту передать представление о человеке, который, хоть и непримечателен внешне, несет в себе потаенную истину, «огромное и таинственное», полностью скрытое его обликом. Здесь Набоков ближе всего подходит к эссенциализму в психологии. Этот Петров – как ни странно, один из считаных персонажей романа, у которых есть имя, – больше в сюжете не фигурирует, не обладает какой-либо глубиной характера за вычетом того, что обрисовано в этом единственном, неожиданно пронзительном описании. От нас как читателей ожидается, что мы безоговорочно примем истину, содержащуюся в посвященном ему абзаце. Но появление Петрова в романе само по себе не так уж важно; для понимания «Защиты Лужина» важно то, что Лужина интуитивно по достоинству оценивает его «священное и редкое» содержание, или внутреннюю сущность. Этот эпизод, уже незадолго да финала романа, подчеркивает, что Лужина, несмотря на свои промахи или недостаток ума, тоже тесно связана с какой-то «истиной». Эпизод нужен, чтобы подкрепить ее привязанность к Лужину, любовь к нему и убежденность в его превосходстве над окружающими. Однако этот факт не означает, что она непогрешима или понимает рассудком то, что угадывает и чует интуитивно. Лужина слишком легко принимает указания чернобородого психиатра, и этим запускается цепь последствий, приводящих Лужина к паранойе и смерти. Ее образ остается сложным сплавом личностных черт: жалости, нежности, простоватого неведения и при этом не поддающейся определению чуткости. Набоков хочет, чтобы читатели ощутили эту странную и сложную смесь и заметили, что поступки Лужиной не всегда вполне предсказуемы. Однако в романе нет и намека на объяснение, откуда у героини взялись эти черты.

По отношению к участи Лужина роман сохраняет нейтральность. Ожидается ли от нас, что мы пожалеем о его выпадении из «реального мира»? Возможно, в какой-то степени да: ведь и этот мир временами дарил Лужину радости и утехи, как и великому множеству набоковских персонажей. И все же, несмотря на возможные радости жизни, Лужину явно не по себе среди обычных людей с их материальными заботами, черствостью и жестокостью. В конце концов, мир чистых шахматных идей для Лужина не только ужасен, но и прекрасен. Когда он приходит в себя в больнице, нам сообщают, что «райская пустота, в которой витают его прозрачные мысли, со всех сторон заполняется» [Там же: 403]. Основываясь на нашем понимании его личности и психологии, мы сумеем пожалеть Лужина с его нервным истощением и понять, почему он поступает так,