Но когда он понимает, что ошибся и посетитель вовсе не Феликс, его настроение меняется. В отличие от Раскольникова, чья одержимость вновь вспыхнула из-за реально случившегося совпадения (он услышал на рынке разговор о процентщице именно в тот момент, когда сам уже успел отказаться от своей ужасной затеи), Германа подхлестывает несовпадение – точнее совпадение, которое происходит лишь в его сознании: тем самым подчеркивается, что источник его моральной неполноценности – исключительно внутренний («вновь нарастала во мне страсть к моему двойнику»; «Однажды, помнится, почти как сомнамбул, я оказался в одном знакомом мне переулке, и вот уже близился к той смутной и притягательной точке, которая стала срединой моего бытия») [ССРП 3: 467]. Краткое колебание Германа, вызвано ли оно соображениями морали или простой нерешительностью, – единственный поданный нам знак того, что он осознает всю кошмарность своего плана. Если учесть хладнокровную уверенность, с которой он претворяет этот план в жизнь, возникает вопрос, колебался ли Герман вообще.

Омерзительность Германа осязаема, но ее причина неуловима. Автор наделяет его разнообразными психическими отклонениями: аморальностью, сексуальной девиацией, нарциссизмом и эстетической слепотой. Кроме того, он делает Германа атеистом и сторонником советского режима – что иронично, когда речь идет о коммерсанте, пусть и разорившемся. Однако эти психологические черты не упорядочены так, чтобы показать причинное соотношение: скорее, они нагромождены так, будто изначально составляют некое бесформенное единство. Фиксация Германа на том, что у него есть двойник, его неспособность оценивать или замечать отдельных людей и различия, происходят из его внутреннего душевного склада. Лживость, присущая ему с детства, и безразличие к потребностям или чувствам окружающих указывают на врожденный порок, проявление субстанциального зла под личиной образованного и утонченного человека, которому обычно удается выдавать себя за достойного. Гумберт, при всех совершенных им преступлениях, не выглядит аморальным. В противоположность ему Герман просто неспособен ценить существование другого человека, – черта, которую Набоков с помощью ассоциативных повторов привязывает к образному ряду сексуальной одержимости по Фрейду. Набоков хочет показать, что, несмотря на свой почтенный публичный фасад, сам фрейдизм похож на Германа.

Там, где анализ бессилен: границы психологии

Если в «Отчаянии» тема фрейдистской теории патентна, но центральна, то в «Пнине» она подана открыто, при этом оставаясь второстепенной. Роман «Пнин» был написан сразу после «Лолиты» и показывает сложнейшую конфронтацию Набокова с истеблишментом от психологии; это первый роман, где психоаналитики входят в число важных действующих лиц. Чтобы создать эти пародийные образы, Набоков читал научные труды и журналы, так что объект пародии почерпнут непосредственно из подлинных научных работ. Главный герой романа, русский профессор Тимофей Павлович Пнин, – бывший муж преданной поборницы фрейдизма. Она бросила Пнина ради еще одного фрейдиста, от которого родила сына Виктора. Как мы узнаем, этот несчастный мальчик становится объектом родительских пылких «эдиповских» надежд, и воспитывают его в соответствии со свежими психоаналитическими теориями. Примечательно, что Виктор совершенно не вписывается ни во фрейдистские, ни в какие-либо еще нормы, и сильнейшее психологическое давление со стороны родителей не причиняет ему эмоционального вреда. Он художник, и его душевный мир, судя по всему, больше подчиняется внутреннему воздействию, чем внешнему. Мальчика подвергают целой куче психометрических тестов, но глубины его личности так и не поддаются измерению. Рассказчик, со своей стороны, старается вызвать насмешливое отношение к этим тестам. Виктор подвергается «психометрическому тестированию в Институте» [ССАП 3: 83] и проходит целый ряд испытаний, часть которых Набоков, возможно, выдумал, а часть почерпнул из источников, которые изучал, работая над романом[211]. Эти тесты, конечно же, призваны показать всю глупость психоаналитических, а отчасти и психологических исследований предшествующего полувека[212].

Однако в этой насмешке, разделяемой автором и рассказчиком, скрыта ирония, которой не улавливает сам рассказчик. Ведь он относится (во всяком случае, так кажется) именно к тем «густо психологическим] беллетрист[ам]» [ССРП 3: 492], о которых упоминает в «Отчаянии» Герман. Рассказчик, В. В., хочет очертить для читателей характер Пнина, создать для них отчетливый образ. Это ставит его самого в неловкое положение. Он как будто чувствует, что его полномочия на создание такого портрета вырастут, если он продемонстрирует некое подобие личной близости с Пниным. В. В. уже спас образ Пнина от кошмарного искажения профессором Кокереллом, который карикатурно передразнивал Тимофея Павловича; теперь он хочет распорядиться этим образом по-своему, причем с согласия, если не благословения, самого Пнина. Однако, в отличие от лермонтовского Печорина, Пнин не делится с ним дневниками и не предлагает своему хроникеру заглянуть в его душу. Если замечаниям рассказчика вообще стоит верить, то на последних страницах романа, уезжая из Вайнделла, Пнин даже не позволяет В. В. как следует разглядеть его, не говоря о том, чтобы согласиться на беседу. Пнин не хочет, чтобы кто бы то ни было давал ему определение – даже как уникальной личности[213]. Его поступки, насколько мы можем заключить со слов нашего не вполне надежного рассказчика, кажутся замечательно «нормальными» и свободными от невротической или патологической составляющей. Тем не менее рассказчик не может вплотную подобраться к Пнину, чтобы получить картину его внутренней сущности. Те мысли и чувства, которые он проецирует на Пнина, изобретательны и правдоподобны: в первой главе он представляет, как Пнин перед началом своей лекции в Кремоне видит призраки покойных друзей и близких, и воображает его боль, когда Пнин в пятой главе вспоминает о Мире Белочкиной, – однако эти мысли не затрагивают глубинные пласты психологических мотиваций, например, почему Пнин наотрез отказался работать с В. В. или почему продолжает любить свою банальную, черствую, деспотичную бывшую жену (Пнин не может полюбить Бетти Блисс, потому что «сердце его принадлежало другой») [ССАП 3:44]. Таким образом рассказчик демонстрирует ограниченность своего умения воображать и при этом уважать внутреннюю жизнь другого. Конечно, у его сдержанности, скорее всего, есть причины, продиктованные, помимо прочего, желанием рассказчика утаить нечто личное (например, он утаивает или делает вид, что утаивает, свою собственную любовную связь с Лизой Боголеповой-Пниной-Винд). Таким образом, стремление В. В. защитить самого себя лишает его возможности изучить Пнина со всей возможной полнотой.

«Пнин» появился как «антифрейдистская история». Одна из черновых карточек Набокова посвящена созданию персонажа, который бросал бы вызов фрейдистским стереотипам и, подобно Виктору в романе, «ногтей не обкусывал». Даже эпитет «неприступный» (impregnable) появляется и в черновых заметках, и в романе, как и большая часть вступительных замечаний о «ненормальности» Виктора [ССАП 3: 83]. Лиза, бывшая жена Пнина, и ее второй муж Эрик Винд в соавторстве с доктором Альбиной Дункельберг написали статью «Использование групповой психотерапии при консультировании супругов». Это