Когда в их беседе возникали короткие, периодические молчаливые паузы, Пьер все время слышал мягкие, медленные, печальные, задумчивые шаги взад и вперед по комнате этажом выше; и в эти частые паузы во время необыкновенного рассказа, о коем речь пойдет в следующей главе, все те же мягкие, медленные, печальные шаги взад и вперед, задумчивые и самые меланхолические шаги то и дело слышались в безмолвии комнаты.

III

– Я никогда не знала смертной матери. Мои самые ранние воспоминания не оживляют в памяти ни единой черты ее лица. Если когда-нибудь моя мать и жила на свете, то уже давно отошла в мир иной, и ее тень не посещает земли, где некогда ступала ее нога. Пьер, мои уста, что ныне говорят с тобой, никогда не касались материнской груди, словно я не была рождена женщиной. Мои первые туманные размышления о жизни роятся вокруг старого, полуразрушенного дома, что стоял в некоем краю, для которого ныне мне не сыскать карт, чтобы указать его. Если такое место и впрямь существовало когда-то, то теперь его руины тоже, должно быть, исчезли с лица земли. То был заброшенный, мрачный, вросший в землю дом, стоящий посредине круглой расчищенной площадки на крутом склоне, на прогалине, прорубленной в дремучей чаще чахлого соснового леса. Я всегда сжималась от страха по вечерам, боясь ненароком посмотреть в окно и увидеть, что призрачные сосны крадутся ко мне, тянут свои зловещие руки, чтобы схватить меня и унести в свою ужасную тьму. В летнюю пору в лесу стоял неумолчный гул голосов неведомых птиц и зверей. Зимней порой его глубокие снега, словно бумажную карту, расчерчивали пунктирные линии ночных тропок неких четвероногих созданий, коих нельзя было заметить даже при солнечном свете и коих еще никогда не встречал ни один сын человеческий. На круглой, открытой всем ветрам площадке стоял тот мрачный дом, и ни одно зеленеющее деревцо, ни единый побег не осенял его; так он и стоял, не суля ни приюта, ни тени, в самой чаще, где были и тень, и кров. Иные окна дома грубо заколотили досками вверху и внизу; и те комнаты были всегда пустынны, и туда никогда не заходили, хоть они и зияли дверными проемами. Но много раз я заглядывала в них, стоя в гулком коридоре и обмирая со страху, ибо тамошние огромные камины совсем развалились; внизу камни топки, сожженные дотла, превратились в сплошное белое крошево, а упавшие сверху черные камни, засыпав сами очаги, валялись грудами и тут и там, все еще храня следы копоти от сильного огня. В том доме каждый очаг имел огромную вертикальную трещину, во всех комнатах прогибались полы, а снаружи его основание, что покоилось на низком цоколе, сложенном из позеленевшего камня, загромождали печальные горы желтых гниющих досок. Ни одного обозначения чего бы то ни было, ни единой разрисованной или исписанной вещицы, ни одной книги не было в доме, ни единой памятной записки, что могла бы поведать о прежних его обитателях. Тот дом хранил молчание, словно смерть. Вблизи него не было ни кургана, ни могильного камня, ни даже небольшого холмика, что невольно выдал бы погребение в прошлом взрослого или ребенка. И таким-то вот образом дом сей, который и после не разоблачил предо мною ни одной из своих прежних тайн, таким-то путем он ныне потерян для меня безвозвратно и канул в небытие, ибо мне уже никогда не воссоздать в памяти ни то место, ни тот край, где стоял он. Ни один дом из тех, что я видела в своей жизни после, не походил на этот. Один только раз мне на глаза попались гравюры французских шато, кои с новою силой пробудили в памяти туманные воспоминания о нем, в особенности же о его маленьких окошках в два ряда, выступающих из вогнутой мансардной крыши. Но тот дом был деревянным, а эти из камня. Тем не менее временами мне представляется, что он находился в нездешних краях, где-нибудь в Европе, во Франции, быть может, однако это кажется мне полною бессмыслицей, а посему тебе не должно меня опасаться лишь оттого, что я несу вздор, ибо что же еще мне говорить, коли речь зашла о столь вздорном предмете.

В том доме никогда не видала я ни одной живой души человеческой, лишь старика да старуху. От бремени прожитых лет лицо старика стало почти черным и походило на изношенную мошну, всю в складках, а его древняя борода, всегда нечесанная, была полным-полна хлопьев пыли и комков земли. Мне думается, летней порой он немного ковырялся в саду или на каком-то приусадебном участке, что примыкал к дому с одной стороны. Все мои воспоминания далее становятся сплошь неточными и запутанными. Но старик и старуха, казалось, запечатлелись в моей памяти неизгладимо. Должно быть, эти создания были единственными человеческими существами, что были рядом со мною в то время, вот чем объясняется то влияние, что они оказали на меня. Они редко заговаривали со мною; но иногда, в темные ненастные ночи, они могли сиживать у огня и таращиться на меня, а после принимались бормотать друг другу что-то, и затем они таращились на меня снова. Они со мной обходились не так уж и плохо, но, повторяю, почти никогда или очень редко бывало так, чтобы кто-то из них молвил мне слово. Что были то за слова, коими они обменивались, или на каком языке говорили они меж собою, этого мне уж не оживить в памяти. Много раз я того желала, ибо тогда получила бы дополнительные сведения о том, в этих ли краях стоял сей дом или же он был где-то за океаном. И тут следует сказать, что иногда мне приходят на ум, только вот не знаю, откуда берутся эти туманные воспоминания, – вскоре после той поры, о которой я сейчас рассказываю, – мой лепет на двух разных языках моего детства; один из коих ныне потускнел в моей памяти, в то время как другой и более поздний развился. Но далее я расскажу обо всем подробнее. Пищу мне приносил не кто иной, как старуха, ибо я никогда не ела с ними. Как-то раз они сидели вдвоем у очага, а подле них были каравай хлеба и бутыль слабого красного вина; а я поднялась к ним, и попросила разрешения пообедать вместе с ними и прикоснулась к хлебу. Но в тот же миг старик замахнулся на меня, как если б хотел ударить, и все же этого не сделал, а старуха, вытаращив глаза, схватила хлеб да бросила его в огонь. Я в испуге бросилась вон из комнаты и стала искать кошку, с которою я при помощи ласки частенько старалась завязать дружеские отношения, но – по некой неведомой причине – без всякого успеха. Однако мой страх одиночества был так силен тогда, что я снова кинулась на ее поиски – и нашла ее наверху, где она тихо рыла когтями что-то невидимое глазу среди мусора заброшенных очагов. Я позвала ее, так как не решалась вступить в обиталище призраков; однако она лишь взглянула на меня, искоса и глупо, и вернулась к своему тихому рытью. Я кликнула ее снова, и тогда она обернулась и зашипела на меня; и я что было духу понеслась вниз по лестнице, уязвленная и по-прежнему горячо желая, чтобы кто-то забрал меня отсюда и увез куда угодно. Я и поныне не знаю, куда мне направить стопы, чтоб освободиться от пут моего одиночества. Наконец я выбежала из дому да присела на какую-то каменную глыбу, однако вскоре я промерзла до костей да и поднялась с нее и вскочила на ноги. Но голова моя сильно кружилась, ноги не держали; я упала и не помню, что было после. Однако на следующее утро я очнулась в моей унылой комнате, в своей постели, а подле меня лежал ломоть черного хлеба да стояла кружка воды.

По воле одного лишь случая поведала я тебе именно этот частный эпизод из ранних годов моего детства, что я провела в том доме. Много еще историй в том же духе могла бы я порассказать, но и этого довольно, чтобы передать, какое существование влачила я в те времена. Моя тогдашняя жизнь привела к тому, что во мне день ото дня разрасталось убеждение, что окружающие предметы да звуки, что до меня доносились, становятся все непонятнее и непонятнее и все страшнее и страшнее. В моем мнении старик со старухою вели себя в точности как та кошка; все они не откликались на мои призывы; все они обладали непостижимым для меня нравом. И старик, и старуха, и кошка были для меня то же, что позеленелые камни в основании дома; мне было неведомо ни то, откуда они взялись, ни то, какая причина их здесь удерживает. Вновь повторяю, что в том доме я никогда не видела ни одной живой души человеческой, лишь старика да старуху; и только время от времени старик отлучался из дому, вставал на заре, тащился прочь по дороге, ведущей в лес, и не возвращался, бывало, пока совсем не стемнеет; он приносил с собою откуда-то черный хлеб и слабое красное вино. Несмотря на то что граница леса начиналась совсем неподалеку от наших дверей, старик со своей небольшою поклажей брел к ним столь медленным и нетвердым шагом, что мне казалось, час за часом утомительно тянулось время меж тем мигом, когда я впервые замечала его среди деревьев, и тою минутою, когда он перешагивал развалившийся порог.