Случались дни, когда шестиколенный Авель окутывался угарным дымом сомнений, невольно впускал в нутро животный страх. Чья сторона возьмёт? Белые ломили красных. Изворотливые красные не гнушались даже китайских наёмников для подавления опасных очагов сопротивления.

Грозная комендатура, разворошённый ад Ярзоны постоянно рушили спокойствие Пиоттуха. С вахты приходил опустошённый, истерзанный видом гнусных рож смертников.

— Вернулся палач! — язвила Матильда. От неё пахло перекисшей простоквашей.

В муже продолжала бурлить ярость от пёсьей службы. Грубый укор неласковой жены возмутил. Зрачки налились опасной белизной. Запульсировала жилка на правом виске. Нервный тик привёл в действие оба века. Ущипнул их — не утихомирил.

— Сучка толстомясая! Разбирайся в постельных делах. В наши чекистские не суйся… Обзываешь палачом. Да, я палач, но идейный… пусть народишко походит под нашим ярмом, похлебает революционной мурцовки.

— Разошёлся хрен с портупеей! — не сдавалась Матильда. — Ступай, смой кровушку с рук. За что сплошь и рядом людей вините… Не пяль, не пяль на меня ватные шары. Нашёлся Иван Грозный!.. Скоро и меня в комендатуру потащишь показания выбивать…

— Заглохни! Пристрелю!

— Стреляй, постельный слабак! С другим бы мужиком нарожала ораву ребятни… патрон холостой… кобура без нагана…

Пользовалась Матильда бабьим превосходством. Знала: муж повинен. Седьмой год не тяжелеет. Не святая — беспорочного зачатия не дождется.

Верная подруга уши прожужжала: «Подмахни соковитому нарымцу, пусть с первого задела обрюхатит… Мужу — слава. Тебе — чадо…»

Не страшится грудастая Матильда муженька-членорезчика. Мать не напрасно предупреждала: не ходи во жёны к высушенному чебаку. Ни кожи, ни рожи, ни одёжи. Гляди — кадычище какой: снует по горлу, рюмаху ищет… Ослушалась мудрую матушку, клюнула на червя в офицерской форме. В первую брачную ночь опростоволосился: облевал фату от винного перебору… ни порошинки в обмяклом стволе. Тело просило жаркой ласки, пылало вожделением. Тормошила непропечённого мужичонку, дрожащие руки бесстыдно пытались привести в чувство упрятанную собственность.

После позора постельного Матильда налилась дерзостью. Долго отмалчивался муженёк, покрякивал в кулак, кривил рот. Не выдержав натиска обид, громыхнул булыжинами слов:

— Дрянь! Сама виновата! Другая бы сумела меня воспламенить, пары поднять…

— Паровозик без топки, — не пасовала толстуха.

Занёс руку над головой жены, болезненно опустил, не приведя в действие вспыхнувший замысел.

Начались частые стычки. Не было покоя ни в раю дома, ни в аду следственном…

Не считал усердник Пиоттух служебную бумагу настоящей, если в ней не сверкали убийственные буквы в/м. Высшая мера, подписанная «тройкой», приносила успокоение: ещё один нарник будет убаюкан пулей.

«Косить бы из пулемёта двуногую нечисть, согнанную на яр. Покончить разом с тупыми супротивниками страны Советов. Против какой силы прёте, эсерики-засерики, кулачьё-сволочьё? Именем НКВД мы сметём погань нации… Наше воцарение не в вашу пользу…»

Такие бравые мысли шестиколенный Авель приветствовал. Повернёт ли его река жизни на седьмой плёс? Неужели он повинен в том, что супруженция до сих пор не обзавелась дитём, не дала старт новому колену рода Пиоттухов?

Задабривал Матильду золотишком, сверкающими камнями колье. Плата оказывалась слишком дешёвой. Жена вымаливала иную драгоценность — ребёнка. Порою ей не хотелось иметь детей от мужа-недоразумения. Родится какой-нибудь колючий сорняк, мучайся потом с ним на поле жизни…

Скопище неубывающей рвани тяготило, изматывало особиста. Откуда наплывала вонючая масса кулаков, казаков, диверсантов, единоличников, эсеров, бандюг? Свинец еле справлялся с неубывающими нарниками. Шестиколенный Авель предлагал коменданту новшество: науськать на приговорённых к расстрелу изъятый из тайника «контрреволюционеров» пулемёт «Максим». Скорострельник служил белым. Пусть Максимушка послужит красным. Сгрудим вшивую массу, полыхнём огнём во имя окончательной победы интернационала.

Отклонили заманчивое предложение рационализатора. Надо в беззаконной стране соблюдать условную законность. Ясно: «Максим» ждал горячей работёнки.

На допросах во гневе особист Пиоттух надрывал контрикам уши. С размаха тыкал растопыренными пальцами в глаза. Слабые руки не годились для боксёрских ударов под дых. Выбирал жертвы, готовые вскоре перейти по настилу перед потайным оконцем стрелка. Зачем что-то видеть, что-то слышать приговорённым к расстрелу. Высшая мера безмерна. Свинец всё поймёт, всё спишет, всё сотрёт с последних скрижалей судьбы.

Мир кипел малыми войнами, развязанными ошалелым фюрером. Тень великой войны прокатывалась по границам большого Отечества, утыканного концлагерями, комендатурами. Европа захлёбывалась от внешней войны. Лагерь социализма задыхался от борьбы внутренней — беспощадной.

Арестованному Горелову шестиколенный Авель представлялся исчадием ада. Через чёрную дыру ада втягиваются жизни, они со свистом проносятся по Ярзоне, вмуровываются в песок.

— Русские — народ-сброд. Полуазиатчина. Казаки-разбойники размахались шашками, Сибирь покорили, до вод океанских добрались. Останову не было. — Пиоттух, как портянку, разматывал историю России. — Нахватали земель под долгую руку государеву. Удержать не знают как. Аляску-аппендикс отрезали — все еще много земли осталось… Русские — те же арабы, только рожами посветлее.

— Авель Борисович, ты аполитичен, — доказывал Сергей Горелов после одной из жарких дискуссий. — С Родиной надо кровью слиться, чтобы вобрать в себя страну до каждой рязанской деревушки, до любого сибирского просёлка.

— Родина — звук… тинькнет — и нет её. Не я — Пушкин открыл:

— Дочитывай дальше:

— Не разубедишь, господин Горелов. В моём сердце ничего не отзывается. Я поставлен НКВД выбить дурь и мозги из биологического материала. И мы выбьем, вычистим ересь.

— Кто это мы?

— Герои тридцатых — бесстрашные рыцари без упрёка. Нас Феликс Дзержинский свинцом накачал… крепче стали мускулы наши. Беспощадность — вот наиглавнейшая наука, верное условие нашей победы. Последнюю каплю жалости высушим плевком револьвера. Задушим в зародыше любое восстание. Осадим всплеск любой азиатской крови. Час мщения пробил… Не для того Ленин влил в страну яд революции, чтобы кто-то вылечил теперь землю русскую…

Слушал алтаец Горелов, будучи на свободе, такие дикие воззрения сослуживца и перефразировал слова Льва Толстого: каждый несчастный народ несчастен по-своему… Особист Пиоттух — не враг ли перед ним? Враг! Даже маскироваться не желает… Вот стоит перед ним библеец, кипит злобой, родину унижает, народ… А ведь была у нас изначальная чистая вера в свет. Осознанно поклонялись Солнцу, силам Природы. Крещение Руси огнем и мечом порушило праверу, посеяло сомнения, разрушило привычный старинный уклад святорусский. Началось медленное порабощение духа, затмение древних уверований. Позорное огульное, насильственное крещение Руси открыло все пути для ворогов. Народ угодил под гнёт унижения, рабства, страха и недоверия к религиозным поработителям. Началась эра смут, войн, закабаления. Не хотелось становиться под знамёна послушания, навязанного инородцами. Иго, многовековое иго придавило нацию, которая постепенно утрачивала самый живучий спасительный инстинкт самосохранения. Инородцы топтали и до сих пор топчут наши нивы, выгребают богатство из наших кладовых. Торгуют мнимой свободой оптом и в розницу. Затёрли до дыр разменную карту мнимой демократии. Разрушены вековые устои семьи. Давно выветрился запах первородной правды…