Хорошо сегодня философствуется шестиколенному Авелю. Шипр перебивает утробный запах изо рта. Говорит и ощущает неприятный поток. Не отдуешь его, как жирок со стерляжьей ухи. Вчера важные гости застольничали. Ели чёрную икру, как обыкновенную перловку. Балыки нельмовый, осетровый. Строганина из лосиной печени. Сам нарезал пешки янтарной мороженой стерляди. Отлично шла чушь под водочку, под армянский коньяк.

Разговоры велись о наградах, званиях, окладах, премиях. Сообщили важные гости по секрету: отдали под суд за мародёрство крупного офицера из Ахской комендатуры. Спустили шкуры со многих шкурников из медвежьего угла. Комендатуры разбросаны даже там, где Макар никогда не гонял на пастьбу телят… Сами пасём начальничков. Своевольничают, на безнаказанность надеются…

Ёрзал Авель Борисович на массивном стуле, тусовал мыслишки: «Вдруг доберутся дознатели и до нашей шараги… рыла не в пуху — собачьей шерстью обросли, псиной провоняли… Господи, помоги миновать напасти… Пора контру Прогорелова пускать в расход… что-то тройка медлит, приговор не подписывает. Неужели поставили под сомнение подделанную подпись… боятся, поди, лейтенанта госбезопасности подставлять под забой… Тройка, попади в десяточку, отправь с глаз долой университетского умника… Можно и в Томскую тюрьму спровадить… в трюме „Надежды“ поплывёт…»

Не знал Пиоттух, что вчера нарочный доставил в кабинет коменданта пакет с самой грозной из бумаг НКВД. В приговоре тройки в череде прочих отпечатанных на машинке несуразностей горели пламенем роковые в/м.

Долгое затишье настораживало Сергея Горелова. Ни допросов, ни насильственного вдавливания бурды через распухшие ноздри. Прекратил голодовку. Брезгливо хлебал зонную баланду с кусочками разваренной сушеной рыбы, ослизлыми ломтиками квашеной капусты.

Прутья-лучи на окнах даже не намекали на райские кущи свободы. Сидел на жердях, вслушиваясь в галдёж нарников. Камера — растревоженный улей. Не носить пчёлам медок, не подслащивать жизнь.

Часто вскипало озлобление на усатого государя, окопавшегося в Кремле, на его подлые органы. Глаза у них зашорены. Не видят правители перекосы судебной системы, варварство троек.

Не орды Мамая топчут Русь — орды Наркомата внутренних дел приговаривают невольников к высшей мере. Кто устанавливает одновесную меру в граммах свинца?!

Новые главы исторического трактата выстраивались в голове в надёжные роты слов. Воспламенённый мозг продолжал высвечивать из хроник Руси узловые события, роковые даты. Тридцать седьмой и тридцать восьмой годы спеклись в раскалённый ком и катились по времени опустошающей массой.

Аналитический ум офицера-узника пробивал брешь в тенётах проводимой политики. Великий историк Карамзин не мог увидеть полымя века в самом страшном сне. Взгляд в будущее не облагался непосильной данью. Страна виделась могучей, народ свободным, жизнь не каторжной. Всё обернулось игом, закабалением масс. Нашествие грянуло не с азиатских продуваемых степей, не от резвых племён кочевников. Иго вызрело в утробе Кремля Московского.

Находились в стране фальшивых Советов люди с умами зрелыми, но их идеи добра и справедливости, их действия подавлялись изощрёнными бесами. Была благодатная среда для их расплода.

Мысли, протекающие за письменным столом и на нарах, не выбивались из общего русла бурливого повествования. Историческое течение могло из плавного переходить на бурное, порожистое. Не менялось направление выстраданной сути и правды.

Становилось боязно заглядывать даже в недалёкое будущее. Хватка, с какой бывший сослуживец выбивал показания, указывала на пулевой исход. Теперь особенно желалось свободы, завершения задуманного труда. Пусть узнает народ: не все службисты госбезопасности впали в состояние отупения, закрыли глаза на бесчинства органов. Добро должно побеждать зло не только в красивых сказках. Горькая явь не менее нуждается в отражении неприкрашенной правды…

— Прогорелов, на выход! С вещами…

Историк не обижался: исказили фамилию не сильно. Звучит по-тюремному. Почти все здесь прогорают до последней порошинки. Смешно прозвучало: с вещами! Всего имущества — бронзовая иконка святого Георгия Победоносца. Принял от старовера Власа святую память и эстафету… Оставить на нарах? Взять с собой?.. Неужели — свобода?

С нескрываемой радостью разглядывал Авель Борисович документ с сияющими буквами в/м. До плотности пуль ужаты они. Заветные, зловещие словечки высшая мера. Вот он, итог изматывающих допросов. Тут и свечи-помощницы, и угли, и бутерброды с деликатесами.

— Бывший офицер Недогорелов, твоя воля уже измеряется часами. Мне больно говорить о суровости приговора.

— Не виновен, как и старообрядец Влас по фамилии Невинный.

— Он теперь молится иным богам… успел справить обряд небесный.

— Я не подписывал протокол допроса. Всё в нём ложь. За измышления не приговаривают к «вышке».

— Приго-ва-ри-вают. Наши законы знаешь не хуже меня.

— Волчьи законы.

— Мудрые арабы говорили: кто охраняет — тот и волк…. хороший зверь: овцам покою никогда не будет… Твой трактат наделал в верхах много шуму… Вольнодумец!

— Когда строй бешеный — вольнодумство неизбежно.

Безучастный к судьбе историка Пиоттух бросил беглый взгляд на приговор, не отыскав букв клопиного размера. Следователь обшарил взглядом текст, со вздохом облегчения обнаружил условное обозначение исхода.

Вот они — голубушки-славянки!.. Прощание с жизнью, с обетованным раем… Пусть выговорится перед скорой встречей с пулей выученик русской истории, испятнанной кровью и мозгами… Есть цари, будут и цареубийцы. НКВД изрядно сократит недобитков белого легиона. Цвет крови — несмываемый колер истории…

Перед старшим лейтенантом госбезопасности мышка, пойманная в мышеловку даже без сыра. Для чего-то пушистый комочек осилил науки, обзавёлся дипломом. Сочинял никому не нужный трактат… Даже не интересно стало коту — шестиколенному Авелю — играть с мышкой… А ведь на лице ни капли животного страха… Дал задание служакам отыскать в посёлке пластинку с записью марша «Прощание славянки». Патефон в следственном отделе есть. Будет последняя игра в кошки-мышки. Пусть приговорённый перед плахой насладится душещипательной музыкой… Арест в каюте «Надежды» сильно подпалил шерстку пойманной жертвы…

Ни разу в Пиоттухе не проснулось чувство жалости к соплеменнику-чужаку. Существующий строй назвал бешеным. Но кто взбесил вождей адским неповиновением, тупым упорством? Сброд со времён Разина, Пугачёва не поумнел, не запасся мудростью для выживания, продолжения славянского рода…

— Обгорелов, при обыске в твоём чемодане кроме трактата нашли опасные частушки. Откуда они?

— Какие частушки? — удивился узник.

— Оччень политические. Такие вот:

— …Каким манером частушки в твой чемодан попали?