Переступил через слегу и оказался среди кур. Те рассыпались с истошными криками, Петя встал в боевую стойку, распустив крыло. Но ему было не до кур и Пети. Проснулось желание бежать. Он никогда не бегал, но, оказывается, мечтал все эти дни и ночи. Многие дни и ночи. И только теперь вспомнил, что ему снилось, как он бежит. И он побежал.

Впереди оказалась изгородь из узких досок; он сломал ее, даже этого не заметив. Бежал вперед и вперед, но не так, как во сне – быстро и легко. Нет, его бег был смешон и нелеп, но как могло бежать существо, которое столько времени держали там, где оно могло лишь стоять или лежать. Даже ходить не хватало места.

Дышать было трудно, голова тяжело моталась на жирной шее, обвисшие уши хлопали по глазам, сзади покачивался крючок бесполезного хвоста. Ноги быстро устали – земля здесь была рыхлой и поч-ти без травы. Она пахла морковкой, картошкой, капустой…

Потом мягкая земля кончилась, он врезался в заросли той травы, которую тоже встречал в своем корыте. Но там она была вялая и вкусная, а эта обожгла морду, спину, бока. Он закричал тонко и жалобно, ударился о горизонтально висящую жердь, перевалился через нее и понял, что владения его хозяев кончились – он на свободе.

Перешел на шаг; теперь земля под копытцами стала твердой, и эта натоптанная твердость вселяла надежду, что он сделал правильно, покинув свой надоевший домик. Теперь и он утаптывает эту землю, по которой идти много легче, чем по рыхлой.

Глаза, непривычные к такому обильному свету, болели, голова кружилась, под ребрами давило. Тянуло лечь и поспать. Но желание оказаться подальше от стайки и, может быть, найти землю влажную, вязкую, для которой люди придумали такое неприятное слово «грязь», толкало его дальше.

Сзади затарахтело. Он часто слышал такое тарахтение за стеной стайки и не испугался. Звук нарастал, наваливался на него. Потом уши проколол острый гудок, и он отскочил в сторону. Побежал через кусты куда-то вперед, запутался в высокой, незнакомо пахнущей траве. Вырвался, шел. Потом остановился и лег. Сначала на брюхо, подогнув ноги, а потом завалился набок.

Хотелось пить. Потом захотелось есть. Он приподнялся, зацепил ртом пук травы, рванул, стал жевать. Трава оказалась горьковатой, и что-то внутри предупредило, что ее нельзя есть. Выплюнул, встал, пошел.

Если бы он помнил обратный путь, то, наверное, вернулся бы к корыту, кастрюле с водой. Он принюхивался, но его собственный запах таял в других запахах, незнакомых и потому слишком сильных.

На пути стали встречаться толстые стволы деревьев. Он задел один ствол случайно и отметил, что кора приятно шоркнула о его шкуру. Остановился у другого ствола и стал тереться. Кора полетела трухой в разные стороны…

Начесавшись, двинулся дальше. Пить хотелось все сильнее, и в одной низинке, где тянуло влагой, он принялся рыть носом землю. Сначала вглубь, а потом вширь.

Воды не оказалось, но в образовавшейся прохладной ямке приятно было лежать. И он уснул так глубоко, что не чувствовал ползающих по нему муравьев, пьющих его кровь комаров.

Разбудили голоса:

– Ну где его тут найдешь?

– А что делать-то? Сколько корму извели… Не мог доски проверить…

– Кто ж знал…

Голоса были знакомые. Мужчины Виктора и женщины Ирины. Он обрадовался им, хотел было вскочить, но та сила, что недавно заставляла бежать, удержала.

– И вот как звать его? Хоть бы покликать, а так…

– Сроду свиньям кличек не давали.

– Вот и зря.

– Теперь наука будет.

– Горькая наука, – плачуще сказала женщина и, когда они уже прошли то место, где затаился он, неожиданно закричала: – Хрюша, хрюша!

– Да уж. – Хмык мужчины. – Откуда он знает, что он хрюша…

– Хрюша, родненький, ты где? Иди к нам, иди домой! Мы тебе комбикорму заварили с картошкой. Воды свежей налили. Хрюша, хрюша! Хрюшенька!

Он понимал, что ищут его. Он хотел есть и пить, но пошел на зов не только поэтому. А потому, что звали не Шарика, не Гоголя или Петю, а именно его. И у него теперь появилось свое имя. Ему казалось – красивое.

Подружка

С каждым переездом Мирославе всё труднее было вживаться в новый класс. Вначале происходило запросто: «Меня зовут так-то. – А меня так-то. Давай дружить? – Давай. – На такого-то внимания не обращай – он дурак. – Ладно». А потом так не получалось.

В этот раз класс встретил ее враждебно сразу. Классная руководительница объявила:

– У нас в этом году новенькая. Мирослава Бабич. Прошу принять ее в наш коллектив.

Не приняли. Стали приставать и щипать словами. Из-за имени необычного, из-за фамилии, такой подходящей для прозвищ и обижалок, из-за фенечки на запястье левой руки, косичек…

И тогда Мирослава поняла, что вокруг нее не дети, которые могут ударить и через минуту извиниться и попроситься в друзья, а находящиеся на пути из детей во взрослые существа. А они самые жестокие и опасные. Тем более если их стая. Может, если бы она находилась в стае, тоже была бы жестокой и опасной, но она была одна. Она стала жертвой.

От язвительных замечаний и вопросов вроде: «За бабкой сапоги донашиваешь?» – быстро дошло до подножек и тычков. Мирослава делала вид, что не слышит, не чувствует. Наверное, это было ошибкой – вскоре стали просто бить. Не сильно, но больно. Били и девчонки, и пацаны.

– Что вам надо?! – кричала Мирослава; они гоготали в ответ и неспешно, лениво так, уходили. Тесной стаей. А она оставалась сидеть в углу раздевалки, под стеной в коридоре.

Были те, кто не бил, не приставал. Как поняла Мирослава – чмошники, с которых внимание стаи переключилось на нее. В их глазах она видела сочувствие, но и облегчение, тихую чмошничью радость, что бьют не их.

И была одна девочка – она хорошо училась, была чистенькой, симпатичной, с золотыми сережками в маленьких ушах, – которая не была ни чмош-ницей, ни членом стаи. Вернее, стая считала ее своей, но не требовала участвовать в охоте. Такое и у зверей бывает, как узнала потом Мирослава. Девочку звали Таня…

Однажды Мирослава возвращалась из школы, уже выпал снег, тело колотило от холода. Может, и холод был не сильный, просто еще не привыкла к нему, или страшно было – постоянно оглядывалась, ожидая увидеть бегущую стаю. Стая несколько раз уже догоняла ее здесь, в закоулках, валила на землю, пинала и уходила. И надо было успеть собраться, прикрыть лицо одной рукой, живот и грудь другой, в