– Ах, да он хороший, за то время, что у нас живет, и мухи не обидел; к тому же я именно ему собираюсь исповедоваться перед свадьбой и кого-то иного видеть не хочу. Вы все еще злитесь на него за вольту, Бенуа? Он не нарочно.

– Да я позабыл давно. Как вы себя чувствуете, Мари? – В голосе его звучали выпестованные заботливые нотки.

– Неплохо в такие тяжелые времена. Впрочем, я держусь, молюсь много, отец Реми мне помогает.

И я втянула виконта в разговор о мелочах; подробно изложила уклад в нашем доме; помянула молитвы и сны; подумывала уже, не приступить ли к разговору о свадебном угощении, да только виконт начал скучать. Часы тикали, миновало уже четверть часа. Где носит отца Реми?

– Что-то священник задерживается, – сказал Мальмер. На его лбу протянулась морщинка беспокойства.

– Ну, он нездоров, – сказала я. Пора было переходить к решительным мерам. – К тому же, Бенуа, хорошо, что его нет.

Я встала, положила скомканный платок на столик и медленно пошла к виконту; глаза его вспыхнули, как уголья, он приподнялся мне навстречу, но я жестом велела ему оставаться на месте. Подошла, подобрала юбки, да и уселась аккуратно виконту на колени, он чуть не задохнулся от удивления.

– Ах, Бенуа, – пропела я, стараясь подражать томному тону светских красавиц, – как же вы не понимаете, что меня злит разлука с вами? Я все правила приличия нарушила, сюда приехав, и вот сейчас нарушаю, но сил моих больше нет терпеть. Несколько дней, и мы с вами окажемся соединены навеки. Но ведь мы уже будто бы соединены, не правда ли?

– Конечно, – сказал виконт. Он задрожал, привлек меня к себе, стиснул бока, я не сопротивлялась, хотя его запах, тяжелый, приглаженный ароматом вина, бил мне в ноздри. – Несколько минут наедине, Мари, такое чудо.

– Не будем о чудесах, – сказала я.

И мне пришлось его поцеловать. До сих пор вспоминаю об этом с отвращением – как гусеницу к губам приложить или дождевого червяка. Виконт целовался пылко, настойчиво и сразу полез языком ко мне в рот. Я терпела.

– А вы так горячи, Мари, хоть и невинны, – прошептал виконт жарко, заглядывая мне в лицо. – Ах, как жаль, что времени у нас мало! Но ничего. Ничего, скоро вы станете моею.

– А вы, что немаловажно, станете моим, – я поднялась с его колен, оправила юбки, оглянулась на дверь. – И если наш неторопливый священник не возвратится через минуту, я еще раз вам докажу, что моя любовь к вам велика.

– О, Мари, – сказал виконт, улыбаясь, словно сытый кот. На его губах остались следы моей помады.

Я от всей души надеялась, что во второй раз целовать его не придется, и нервно оглянулась на дверь снова; и отец Реми спас меня, в который раз: повернулась золоченая ручка, он вошел; я постаралась, чтобы вздох облегчения звучал как вздох сожаления.

– Вот и вы, святой отец!

– Дочь моя, думаю, нам пора возвращаться, – сказал отец Реми, чьи прозрачные глаза, несомненно, отметили и вытирающего губы виконта, и некоторый беспорядок в моем туалете. – Вскоре вы, дети мои, соединитесь в безоблачном браке, а я буду счастлив вас обвенчать. Сейчас же едемте, госпожа де Солари, едемте.

– Прошу прощения, что покидаю вас так быстро, виконт, – сказала я. – Но мы скоро увидимся.

– Буду ждать с нетерпением.

«Жди, – мысленно согласилась я с ним. – С таким же нетерпением, с каким я четыре года ждала».

Мы вышли. Виконт не стал нас провожать. В молчании прошли коридорами, спустились по лестнице к выходу, сели в карету. Щелкнул кнут, застучали колеса. Отец Реми привалился к стенке и закрыл глаза.

– Ну? – спросила я, обеспокоенная его видом. – Что?

– Я нашел то, что искал, и много больше. Все скажу, Мари, все. Только давайте домой доедем.

Звуки впивались в его голову, как терновые шипы – в тело Христа. Я умолкла, чтобы не добавлять ему страданий.

Дома отец Реми, сдав лакею на руки верхнюю одежду, направился было в капеллу, но я решительно его остановила:

– Ну уж нет. Идите в мою комнату.

– Дочь моя Мари-Маргарита…

– И не смейте возражать. Ваша келья насквозь пропитана холодом; Нора сейчас ужинает вместе со слугами и не придет, пока не позову. Идите, возьмите вот ключ, запритесь и мне откроете. А я сейчас приду.

Я подтолкнула его к лестнице, уверенная, что он послушается, сама же пошла в кладовую. Выдернула из травяных пучков пахучие стебельки, сжала их в кулаке, словно оберег, пошептала над ними старую цыганскую приговорку: «Сгинь, болезнь, уйди, тьма. Miserere. Помилуй», – потом пришла в кухню, где чадил грядущий ужин, залила травы кипятком и, стискивая в ладонях кружку, поднялась к себе.

Отец Реми открыл мне сразу, я сунула кружку ему, чтобы пил, а сама заперла дверь и прислушалась – никого. Никому нет дела до нас двоих. Мы украли пару часов.

Священник молча пил, обжигался, шипел, дул на воду. Я ощутила, как наваливается усталость. Начинался дождь, нарастал за окнами его осторожный шелест. Я обошла кровать и села, подошел отец Реми, уселся рядом со мной. Через минуту я забрала из его рук пустую кружку, откуда разило чабрецом, и поставила на пол.

– Ложитесь.

Он почему-то подчинялся мне, кончилось время недомолвок. Сбросил сапоги, упали на ковер и мои туфли; отец Реми расстегнул сутану, снял ее, оставшись в рубашке и бриджах; устроился на подушках, опираясь спиною о спинку кровати, – все так естественно, будто тысячу раз так уже бывало. Я подобралась к нему поближе, словно любопытный котенок, и мы уставились друг на друга. Каминный огонь отражался в его зрачках.

– Знаете, – сказала я, – когда я вас не понимаю и злюсь, я стараюсь сдерживать чувства. Что главное? Моя ненависть к виконту де Мальмеру, моя месть – и только. Но вы учите меня другому. Вы, сами того не зная, научили меня – нет, не смирению, тут вам меня не одолеть, – но любви. Я не вижу будущего, отец Реми. Не знаю, что будет со мной и с вами. Только сейчас знаю, чего хочу, остро и неизбывно, и от этого уже некуда деться. Я смогу с этим жить, а вы? А вы, святой отец?

Он молчал. Не пытался до меня дотронуться, не тянулся, просто смотрел, как будто глазами пил.

– Это такой грех, – сказала я, – и я его не чувствую. Как может столь чистое, столь звенящее чувство быть грехом? Вы все знаете о любви Божьей, а что с человеческой? Что с тою свободой, о которой вы мне намекнули, – и не словами, нет? Как же мне больно с вами, как же тепло и спокойно и все-таки – больно. Геенна полагается за мои прегрешения. Да? Что же вы молчите? – Мой голос упал до шепота, слезы снова зацарапались в горле. – Могу ли я вас освободить хоть на минуту? Могу ли, святой отец?

– Ох, Маргарита… – сказал он и снова умолк. Я замерла, опасаясь его спугнуть. Вот он и пришел, миг откровенности. Что бы отец Реми ни сказал, я все приму, что бы ни решил, я сделаю. Он обрел надо мною немыслимую власть, и в этот миг я подчинялась ему беспрекословно. Это пройдет, я знала. Но сейчас…